Господи, веселый Люк — как давно это было.
Ей казалось, что однажды ребята все бросят и уедут вместе шататься по свету. Но вышло все не так. Сабрина глупо и нелепо погибла, а Люк в молчании проклял родные места и удрал, на этот раз навсегда.
Она всегда ругала его, но при этом понимала. Так она выражала свою любовь.
Ингрид оказалась и среди тех немногих, кто получал от него весточки, когда он уехал и серьезно занялся музыкой. Но что с ним происходило на самом деле, в сотне километров отсюда, она не знала.
И вот Люк снова перед ней, теперь уже взрослый мужчина с лицом испорченного ребенка. И он умирает. Все, что она знала о его жизни, пролетело в ее памяти за эти десять минут молчания.
Она ждала, что он будет настаивать на лечении или, может, заплачет. Но ей не хотелось видеть такого пренебрежительного равнодушия. Нет, это не мужество, а какое-то абсолютное безразличие.
— И сколько мне осталось?
— Сложно сказать. Несколько месяцев, но если попробуем лечить, может, выиграем год.
— Но это будет год безрадостный. Думаю, лучше сдохнуть сразу.
— До чего ты себя довел?! — подняла она на него внезапно повлажневшие глаза.
— Я думаю, что как приличная рок-звезда я должен напиться, поджечь свой дом и сгореть там заживо.
— Умереть, захлебнувшись собственной кровью, тоже очень стильно, — рявкнула она, разозлившись на его дурацкие шутки. — Я ничем не могу тебе помочь, Люк. Ты должен был прийти к врачу, как только этот кашель вообще дал о себе знать. Ты просто пустил все на самотек.
Они сидели, чувствуя, что сказали все, что могли. Люк еще некоторое время разглядывал свои легкие, словно какую-то любопытную находку, а затем поднялся.
— Ив скажешь?
— Еще чего не хватало. И ты не вздумай. Впрочем, у нее своя жизнь.
— У нее всегда была своя жизнь, несмотря на тебя и твоего отца, — вздохнула Ингрид.
— И за это я, кстати, ее уважал. Хотя мать она хреновая, надо признать.
— Родителей не выбирают.
— Диагнозы тоже. Спасибо, Ингрид, — сказал он совершенно искренне. — И никому не говори. Надеюсь, что никто больше и не прознает.
— Разумеется… — Она устало вытерла глаза и с жалостью посмотрела на него. — Будешь все так же носиться по сцене?
— Нет, запишу еще одну пластинку.
Люк тепло ей улыбнулся — и это был не развратный оскал, предназначавшийся для сцены, а простая дружеская улыбка, полная человечности. Для Ингрид было ясно значение этого мига.
Она обняла его, осознавая, что это, скорее всего, в последний раз.
***Люк вернулся в Германию вечерним самолетом. Он не мог жить дома, хотя стоило признать, что у швейцарцев, в отличие от немцев, был вкус.
При воспоминаниях о годах в Цюрихе он чувствовал себя как после просмотра какого-то очень старого фильма. Лица и события уже не имели значения, остались лишь дрожащий кусочек неба и пара смутных фраз. До смерти Сабрины он мог сказать, что это были дикие, веселые деньки, наполненные репетициями и умиротворением. Но все истерлось, поблекло, и не хотелось окунаться в это снова.
Про Германию он любил говорить, что у него там было недвижимое имущество — дурацкий трехэтажный особняк с горгульями. Но домом в настоящем смысле он не являлся. Скорее, им стал сам Берлин — странный город, не похожий ни на вылизанный Цюрих, ни на другие города Германии. Берлин был этаким хамелеоном, принимая в себя многих людей вроде него, которые мало к чему принадлежали.
О своем диагнозе он предпочел сейчас много не думать. Тут все было предельно ясно: он докурился. Странно, что не сторчался лет на пять раньше. Хотя казалось, что еще чуть-чуть… И конец. Значит, сейчас верное время.
Придя домой, он увидел валяющийся на полу в холле пыльный чехол. А, да, он совсем забыл про зеркало Генриетты Лаубе. Само оно уже было в мансарде, вместе с остальным «антиквариатом», как он сформулировал это для Анри. В прошлый раз он так и не успел изучить его нормально. Даже не разуваясь, он отправился прямо наверх.
Зеркало стояло чуть впереди, ловя блики тусклого света.
Люк подошел ближе и уставился на зеркальную гладь, в которой отражался он сам и комната позади него.
— Ну же, — прошептал он, ласково поглаживая раму, — покажи мне что-нибудь. Давай…
Его голос звучал нежно и проникновенно, как если бы он говорил с любимой девушкой. Но это всего лишь был старинный предмет мебели.
На него уставились блеклые зеленые глаза с полопавшимися сосудами. Зеркало молчало.
— Теперь ты — мое. Давай…
Тогда, в доме Генриетты Лаубе, он мельком увидел, что за ним кто-то стоял, положив руки ему на плечи… Но в тот раз мираж ускользнул, стоило ему моргнуть. Он постучал костяшками пальцев по стеклу и ощупал раму — ничего.
Терпения у него не было, и Люк, чертыхнувшись, пошел вниз, забыв прикрыть дверь. Его спина удалялась в отражении, пока не исчезла на лестнице. Некоторое время в зеркале ничего не отражалось, кроме куска комнаты и распахнутого проема.
Однако позже в отражении нарисовалась девушка, невероятно походящая на самого Люка. Такая же высокая, зеленоглазая, с причудливым изломом бровей, отчего ее лицо казалось слегка удивленным.
Но в мансарде было пусто.
— Люк, — беззвучно разомкнулись ее губы.
Ее пальцы коснулись поверхности зеркала с другой стороны, и на лице отобразилось искреннее недоумение. Но он уже был внизу. С легким разочарованием девушка развернулась и ушла куда-то… куда-то за зеркальную раму, в мир, который уже не отражался.
Heads up, we’re in a dead club.
Берегись, мы в клубе мертвецов.
The Kills «Doing It To Death»Глава седьмая
Есть один способ
«Привет, Якоб. Мог бы для приличия рассказать, как у тебя дела.
Мои
