– Но тогда еще не было ни дактилоскопии, ни ДНК-экспертизы, – сказал Ральф, улыбнувшись. – Пойдем спать. Наверное, теперь я сумею заснуть.
Но Дженни его удержала:
– Подожди, муж мой. Сперва я задам тебе один вопрос. Может быть, потому, что сейчас глубокая ночь и мы здесь вдвоем. И никто не услышит, если ты надо мной посмеешься. Но лучше не смейся, потому что мне будет грустно.
– Я не буду смеяться.
– Может быть, будешь.
– Не буду.
– Ты пересказал мне историю Билла о следах, которые вдруг оборвались посреди пустыни, и свою историю о канталупе с червями внутри, которых там не должно было быть. Но вы оба говорили метафорами. Точно так же, как «Вильям Вильсон» – это метафора раздвоенной личности… ну, или так думал наш преподаватель. Но если отбросить метафору, что остается?
– Я не знаю.
– Необъяснимое, – сказала она. – И мой вопрос очень прост. Что, если ответ на загадку двух Терри лежит в области сверхъестественного?
Ральф не стал смеяться. Ему не хотелось смеяться. В столь поздний час смеяться не хочется в принципе. Или в столь ранний час. Всему свое время.
– Я не верю в сверхъестественное. Ни в привидений, ни в ангелов, ни в божественную природу Иисуса Христа. Я хожу в церковь, но лишь потому, что там спокойно и иногда получается добиться внутренней тишины и прислушаться к себе. И еще потому, что так принято. Я всегда думал, что ты сама ходишь в церковь по тем же причинам. Или из-за Дерека.
– Мне бы хотелось верить в Бога, – сказала она, – потому что очень не хочется верить в то, что после смерти уже ничего не будет. Хотя это логично: раз мы приходим из небытия, то в небытие и уйдем. Но я верю в звездное небо над головой и в бесконечность Вселенной. В великое Там Наверху. Я верю, что в каждой горстке песка здесь, внизу, заключены бессчетные миры, потому что бесконечность работает в обе стороны. Я верю, что за каждой мыслью в моей голове, стоит еще дюжина мыслей, о которых я даже не подозреваю. Я верю в свое сознание и подсознание, хотя даже не знаю, что это такое. И я верю Артуру Конан Дойлу, который придумал Шерлока Холмса и вложил в его уста такие слова: «Если отбросить все невозможное, то, что останется, и есть истина, какой бы невероятной она ни казалась».
– Это не тот Конан Дойл, который верил в фей? – спросил Ральф.
Дженни вздохнула.
– Пойдем наверх и учиним безобразие. И тогда, быть может, нам обоим удастся заснуть.
Ральф охотно поднялся в спальню, но даже когда они с Дженни занимались любовью (за исключением момента оргазма, когда все мысли уносятся прочь), он постоянно ловил себя на мыслях о фразе Шерлока Холмса. Умная фраза. Логичная. Но можно ли перефразировать ее так: Если отбросить все естественное, то, что останется, и есть сверхъестественное? Нет, нельзя. Ральф не поверил бы ни одному объяснению, выходящему за рамки законов материального мира. Не только как полицейский детектив, но и как человек. Фрэнка Питерсона убил реальный, живой преступник, а не призрак из книжки комиксов. И что у нас остается, каким бы невероятным оно ни казалось? Только одно. Фрэнка Питерсона убил Терри Мейтленд, ныне покойный.
5В ту июльскую ночь со среды на четверг луна взошла ярко-оранжевой и огромной, как гигантский тропический фрукт. Но ближе к утру, когда Фред Питерсон вышел на задний двор и вскарабкался на табуретку, на которую столько раз закидывал ноги во время воскресных трансляций футбольных матчей, луна превратилась в холодную серебряную монетку высоко в небе.
Фред набросил петлю на шею и подтянул узел так, чтобы тот лег сбоку под нижней челюстью, согласно инструкции из статьи в «Википедии» (снабженной наглядной иллюстрацией). Другой конец веревки он привязал к ветке черемухи, точно такой же, как за забором на заднем дворе у Ральфа Андерсона, хотя эта черемуха была старше и росла здесь с тех времен, когда американский бомбардировщик сбросил свой смертоносный груз на Хиросиму (поистине сверхъестественное событие для японцев, которые наблюдали за взрывом издалека и поэтому не испарились на месте).
Неустойчивая табуретка качалась у него под ногами. Он слушал стрекот сверчков, подставляя вспотевшие, разгоряченные щеки легкому ночному ветерку – прохладному и приятному после жаркого дня, в преддверии еще одного жаркого дня, которого Фред уже не увидит. Отчасти его решение покончить с собой, оборвав род Питерсонов из Флинт-Сити, объяснялось надеждой, что Фрэнк, Арлин и Олли ушли не слишком далеко. Возможно, он еще успеет их догнать. Но главной причиной была невыносимая мысль о том, что завтра утром ему предстоит хоронить сразу двух близких людей, чьим погребением занимается та же контора – братья Донелли, – которая организует похороны человека, виновного в их смерти. Фред понимал, что ему просто не хватит на это сил.
Он в последний раз оглядел двор и спросил себя, вправду ли хочет этого. Ответ был «да», и Фред без дальнейших раздумий отпихнул ногой табуретку, ожидая услышать треск ломающихся позвонков, прежде чем перед ним откроется тоннель света – тоннель, где в конце его встретит семья, и они все вместе уйдут к другой, лучшей жизни, в которой никто не насилует и не убивает невинных детей.
Треска не было. Видимо, Фред невнимательно читал статью в «Википедии» и пропустил тот кусок, где говорилось, что нужен довольно большой перепад высоты, чтобы сломать шею мужчине весом двести пять фунтов[8]. Он не умер мгновенно, он стал задыхаться. Когда веревка сдавила горло и глаза Фреда вылезли из орбит, в нем проснулся инстинкт выживания – вспыхнул ярким светом, взревел в голове тревожной сиреной. Буквально за три секунды тело взяло верх над мозгом, и желание умереть сменилось бешеной волей к жизни.
Фред поднял руки, схватился за веревку и потянул со всей силы. Натяжение чуть-чуть ослабло, и ему удалось сделать вдох – судорожный, неглубокий, потому что петля по-прежнему давила на горло, узел врезался сбоку под подбородок, как воспаленная железа. Держась за веревку одной рукой, он потянулся другой к ветке. Царапнул ее снизу, сбив кусочки коры, которые посыпались ему на голову, но схватиться за ветку не смог.
Он был неспортивным мужчиной средних лет, вся его физическая активность ограничивалась походами к холодильнику за очередной банкой пива во время просмотра футбольных матчей с участием его любимых «Далласских ковбоев», но даже в школе на физкультуре ему никогда не удавалось подтянуться на турнике больше пяти раз. Он почувствовал, что рука соскальзывает с веревки, и схватился за нее другой рукой. Ему удалось сделать еще один судорожный вдох. Его ноги болтались
