Руки соскользнули. Ветка затрещала. Дыхание остановилось. Он ощущал, как кровь, запертая в голове, пульсирует и грозит разорвать ему мозг. Он услышал свой собственный сдавленный хрип и подумал: Все должно было быть по-другому.
Он махал руками, пытаясь нащупать веревку над головой. Так утопающий рвется к поверхности из глубин омута. Перед глазами поплыли черные пятна. Нет, не пятна, а споры. Они прорастали огромными черными поганками. Но прежде чем лес ядовитых грибов захлестнул все пространство, Фред успел разглядеть в лунном свете какого-то человека. Он стоял на террасе, по-хозяйски положив руку на печь-барбекю, на которой сам Фред больше не приготовит ни одного стейка. Или, может быть, это был не человек. Лицо было смазанным, смятым, словно его наспех вылепил слепой скульптор. А вместо глаз торчали соломины.
6Джун Гибсон – соседка, приготовившая лазанью, которую Арлин Питерсон вывалила себе на голову перед тем, как с ней случился сердечный приступ, – в эту ночь не спала. И не думала об отце Брикстоне. Ее мучили боли. Ишиас снова дал о себе знать. В последний раз он проявился три года назад, и она уже тешила себя надеждой, что противная хворь излечилась сама собой, однако боли вернулись, как непрошеный гость, нагло обосновавшийся в ее теле, словно у себя дома. Все началось с характерного онемения под левым коленом после субботних поминок у Питерсонов, и, зная симптомы, она упросила доктора Ричленда выписать ей рецепт на оксикодон. Впрочем, таблетки почти не помогали. Боль пробивала всю левую ногу от поясницы до щиколотки, где болело особенно сильно, как будто ее стянули колючей проволокой. А самым поганым в ишиасе – по крайней мере в ее случае – было то, что когда ложишься, становится еще хуже. Поэтому она и сидела в гостиной перед телевизором, в халате поверх пижамы, вполглаза смотрела рекламу комплекса упражнений для сексуального пресса и раскладывала пасьянс на айфоне, который ей подарил сын на День матери.
Здоровье у старой Джун Гибсон было уже не то, зрение с годами испортилось, но глухотой она не страдала. А так как телевизор работал почти без звука, она явственно услышала выстрел в соседнем дворе и вскочила на ноги, не обращая внимания на боль, пронзившую всю левую половину тела.
Господи боже, Фред Питерсон застрелился.
Схватив свою трость, она захромала к задней двери, скрюченная в три погибели, словно старая ведьма с клюкой. В холодном, безжалостном лунном свете она даже с крыльца разглядела лежавшего на траве Питерсона. Он все-таки не застрелился. У него на шее была петля, и веревка змеилась к валявшейся рядом обломившейся ветке, к которой ее привязали.
Отшвырнув трость – все равно та бы только мешала, – миссис Гибсон бочком спустилась с крыльца и преодолела девяносто футов, что отделяли ее задний двор от двора Питерсонов, почти бегом, позабыв о своем воспаленном седалищном нерве, разрывавшем левую ногу пронзительной болью от ягодицы до пятки.
Она упала на колени рядом с мистером Питерсоном, охватив одним взглядом и его синюшно-багровое раздувшееся лицо, и вывалившийся язык, и веревочную петлю, почти утонувшую в распухшей шее. С трудом она просунула пальцы под веревку и потянула со всей силы, из-за чего нога снова взорвалась болью. Крик вырвался сам собой: звонкий, протяжный, на грани слез. В доме напротив зажегся свет, но миссис Гибсон этого не заметила. Веревка все-таки поддалась, слава Богу, и Сыну Его Иисусу, и Деве Марии, и всем святым. Миссис Гибсон ждала, что сейчас мистер Питерсон сделает вдох.
Но он не дышал.
Миссис Гибсон всю жизнь проработала кассиром в городском филиале Первого национального банка, вышла на пенсию в положенные шестьдесят два года, закончила курсы домашних сиделок и получила сертификат, дающий право работать по новой специальности. Это была неплохая прибавка к пенсии, и миссис Гибсон ударно трудилась до семидесяти четырех лет, после чего все же ушла на заслуженный отдых. В обязательную программу курсов входила первая медицинская помощь, в том числе искусственное дыхание. И теперь миссис Гибсон склонилась над мистером Питерсоном, запрокинула его голову, зажала пальцами ноздри, резким рывком открыла ему рот, сделала глубокий вдох и прижалась губами к его губам.
Она была на десятом вдохе и боролась с головокружением, когда к ней подошел мистер Джаггер из дома напротив и постучал пальцем по ее костлявому плечу.
– Он мертв?
– Нет, и я его вытащу, – сказала миссис Гибсон. Она схватилась за карман своего халата и нащупала сквозь ткань твердый прямоугольник. Мобильный телефон. Достала его и не глядя швырнула за спину. – Вызывай «Скорую». И если я хлопнусь в обморок, тебе придется меня заменить.
Она не хлопнулась в обморок. На пятнадцатом вдохе – когда у нее окончательно потемнело в глазах – Фред Питерсон задышал сам. Хриплый судорожный вдох. И еще один. Миссис Гибсон ждала, что сейчас он откроет глаза, а не дождавшись, подняла ему одно веко. Под веком была только белая склера в красной сетке лопнувших сосудов.
Фред Питерсон сделал еще один, третий, вдох и опять перестал дышать. Миссис Гибсон поняла, что пора приступать к закрытому массажу сердца. Она не знала, поможет он или нет, но уж точно не повредит. Боль в спине и ноге отпустила. Может ли ишиас пройти от потрясения? Конечно, нет. Что за глупая мысль. Это адреналин, и когда его уровень снизится, боль вернется с удвоенной силой.
Вой приближающейся сирены всколыхнул предрассветную темноту.
Миссис Гибсон продолжила закачивать воздух в рот Фреду Питерсону (ее самый близкий контакт с мужчиной после смерти мужа в две тысячи четвертом году), делая паузу каждый раз, когда понимала, что вот-вот потеряет сознание. Мистер Джаггер не предложил ее подменить, а она и не просила. Все, что происходило до приезда «Скорой», происходило исключительно между ней и Питерсоном.
Иногда, когда она прерывалась, чтобы перевести дух, мистер Питерсон делал шумный, судорожный вдох. Иногда нет. Занятая своим делом, миссис Гибсон едва заметила, что подъехала «Скорая», высветив пульсирующим красным маячком зазубренный обломок ветки на стволе черемухи, где пытался повеситься мистер Питерсон. Один из врачей помог миссис Гибсон встать на ноги, и – о чудо! – ноги почти не болели. Это было прекрасно. И пусть это чудо продлится недолго, она приняла его с искренней
