Элизабет возмущалась, показывая угол скатерти, которой был накрыт стол:
— Разве это ткань? Разве так делают приличную ткань?!
Якоб, смеясь, переводил.
— Мы завтра уезжаем. Хотели раньше, но… Всех, кто не пожелал посмотреть на казнь этого Гуса, вносили в черный список. Я не боюсь никаких списков, но мальчикам в такие лучше не попадать.
Они не стали обсуждать ни сожжение Гуса, ни свержение папы Иоанна, ни вообще Собор или текущие события, не касавшиеся собственных дел. Разошлись довольные друг другом, Якоб снова и снова просил передавать послания через венецианское отделение, а то и встречаться там.
И вот их опять обступили горы, только теперь все в обратном порядке и рядом не было интересных собеседников вроде Поджо Браччолини, зато были в избытке тягостные воспоминания.
Глава V
Козимо стоял, глядя на перевал, с которого они только спустились. Антонио осторожно поинтересовался:
— Радуетесь, что пересекли? Может, поторопиться, чтобы от всего этого подальше?
Козимо покачал головой:
— Нет, я о другом думаю. Когда мы подошли с той стороны и проход был почти не виден, казалось, нам никогда не одолеть эту гору. Но мы сделали шаг, потом другой, третий… и вот мы здесь. Наверное, люди берут любые вершины потому, что делают эти первые шаги, а не стоят в нерешительности внизу.
— Ну да… — недоуменно протянул Антонио.
Чего это патрона потянуло философствовать? Нет, Медичи не произносил речи и не откровенничал, напротив, ехал молча, а на невольных привалах во время ночевок подолгу лежал, закинув руки за голову и глядя на звездное небо и темные силуэты гор. Думал…
Никто не спрашивал, о чем, все помнили, что Козимо побывал в каменном застенке замка, а там ничего хорошего, можно не сомневаться.
Козимо действительно думал.
За два последних года его жизнь перевернулась. Сначала отец вызвал его из Рима во Флоренцию и женил. О жене Козимо в Констанце и не вспоминал, писем не писал, поскольку не знал, что писать, передавал приветы в общих посланиях отцу. Эти послания были деловыми, больше похожими на отчеты клерка, чем на сыновьи письма в родной дом.
Потом у Козимо были долгие беседы с Аретино и Поджо по пути в Констанц, когда больше, чем в доме Никколи, приоткрывалась завеса тайны прошлого величия Рима. Вспоминались слова Аретино, что люди прошли уже все, и если бы мы учитывали их опыт, пользовались им, а не оставляли гнить в земле, то продвигались бы вперед куда быстрей.
И Бруни, и Браччолини, и Никколи, и Росси, и Салютати одержимы идеей возродить былое величие Рима. Это хорошая одержимость, но как возрождать, если Рим не просто в разрухе, он словно мяч в игре — кто захватит, тот грабит. Римская империя была сильна своим единством, а что теперь?
Однажды Козимо задумался — смогла бы Флоренция стать новым Римом, и понял, что смогла бы. Ей, как и всей Италии, мешает одно — отсутствие единства. Республика — хорошо, но выбранный на два месяца человек ничего не успевает сделать, следующий гонфолоньер, едва привыкнув и вникнув в суть дел, вынужден уступать место другому. Конечно, многие избираются раз за разом, вернее, чередуясь между собой, но знают, что это ненадолго, а потому осторожны.
Но главные размышления были не о том — не давало покоя увиденное и услышанное в Констанце. Нет, не сырой каменный мешок, не щипцы и крюки на столе у кардинала, даже не костер Гуса вспоминал он. Козимо пытался осознать что-то самое важное для себя, что-то, что пока ускользало.
Его, банкира, не волновало учение Уиклифа, проповеди Гуса и даже его сожжение, во всяком случае, волновало не больше, чем других. Молодой Медичи почему-то был уверен, что он сильней кардинала Доменичи. Эта внутренняя уверенность и не давала покоя.
Чем же сильнее, ведь зависел и зависит от злой воли епископа Рагузского? Конечно, можно не возвращаться в Констанц, передать письма с кем-то другим, даже Коссу можно выкупить, не покидая Флоренцию. Но не в том сила Медичи, не в возможности спрятаться в норку в родном доме. Тогда в чем? Что-то подсказывало, что кардиналы зависят от него и таких, как он, даже больше, чем они сами от церкви. Что-то решилось в Констанце помимо вопросов веры и смещения пап.
Воде, которая уже наполнила чашу доверху, достаточно единственной капли, чтобы пролиться целым маленьким водопадом. Так и с мыслями и выводами. Долгие размышления накапливаются, словно вода в такой чаше, чтобы потом осенить догадкой.
Козимо понял: в Констанце встретились словно два мира хозяев — мир кардиналов и епископов и мир тех, в чьих руках финансы. И неизвестно, что важней для Европы, выборы нового папы или вот эти их встречи с мальчишкой Якобом Фуггером, потому что папы будут кормиться из рук людей его круга и его интересов. Договоренность об открытии отделений банка по всей Европе, о новых торговых и денежных потоках куда важней бесконечных теологических споров, а значит, они сами важней кардиналов. Европа стала иной, она не стала единой, но после долгих столетий разъединенности ее сделают таковой не люди в рясах, а люди с кошелями на поясах. Банки вывели торговлю на новый уровень, ведь исчезла необходимость под страхом быть ограбленными возить с собой золото. Торговля выведет на другой уровень и производство, если есть спрос, будет и предложение. И Европа поднимется после всех войн, эпидемий и разъединенности.
А величие Рима?..
Нет, это будет величие Флоренции! Возрождение начнется с его любимого города. Уже началось, потому что там жили Петрарка, Данте и Салютати, живут Никколи и Росси, оттуда Аретино и Браччолини, да мало ли кто. В конце концов, там Медичи!
В темноте ночи в Альпах молодой Козимо Медичи вдруг ясно, как днем, увидел свое предназначение, будущее своей семьи и всей Флоренции.
Антонио с тревогой смотрел на патрона, который снова не спал, а стоял, задрав голову и разглядывая черное звездное небо.
— Господи, прав ли я?
Откуда-то сорвалась и полетела яркая звезда.
