В долине наступала зима.
– Это не смелость, – ответил я. – Это отчаяние. Слушай. Всё, что тебе нужно сделать, – провести дикарку в княжий дом. Есть повод: при ней нашли трубу. Просто покажи старику и трубу, и девчонку. Дальше всё случится без тебя. Я предполагаю, будет скандал. И мы оба получим от этого пользу.
Куланг молчал.
В доказательство своей решимости я выломал из стены кусок мягкого камня и раскрошил в пальцах.
– И теперь последнее: когда дым рассеется – ты будешь Старшим Охраны.
Куланг поднял брови.
Но ничего не ответил.
– Ты не лезь, – продолжал я. – Повторяю, всё будет без твоего участия. Если мне надо будет пролезть в княжий дом – я пролезу, когда будет дежурить Стрепет. Или сам Неясыт.
Куланг молчал.
Я бы на его месте тоже молчал.
Он имел дом во Внутреннем Круге с видом на Главный Храм, он имел жену, родом из хорошей семьи, он имел двоих детей, он имел золотую посуду, шёлковые простыни, благовонные ароматы, ежевечерние беседы со жрецами, он имел дружбу и родственные связи со всеми лучшими семействами города. Ему было, что терять.
Однако меньше всего он хотел потерять свою честь; а законы чести предписывали нам – ровесникам, одноклассникам – помогать друг другу на протяжении всей жизни. И мой унизительный статус приговорённого преступника этого правила не отменял.
Более того, и я, пусть жалкий изгнанник – но тоже берёг свою честь. И берёг не меньше, чем блистательный Куланг. И мои представления о мужской, воинской чести всегда подсказывали мне, что обращаться к товарищу с просьбами нужно только в исключительных случаях.
Поэтому мы виделись редко.
– Добро, – сказал он, и крепко сунул мне кулаком в грудь: мужской, товарищеский жест приязни. – С утра я покажу дикую девку князю. Правда, инструмента при ней уже нет. Неясыт сразу отобрал.
– Ничего, – сказал я. – Если инструмента нет, придумаем что-нибудь поинтереснее. Видел когда-нибудь золотую нитку?
– Не видел, – сказал Куланг, немного нервно. – И видеть не хочу. Делай, что задумал, брат, я тебе мешать не буду. В мою караульную смену тебя везде пропустят. Надеюсь, ты меня не подставишь.
Он вытер запястьем потный лоб и покраснел.
– Но имей в виду: если дело провалится – я тебя не прикрою. Не смогу. Извини. У меня семья. Сам подумай.
– Конечно, – ответил я. – Разумеется.
Мы обнялись, и он лёг на воздух, ловко на лету надев свой великолепный переливающийся панцирь.
Я же, проводив его взглядом, ощущая благодарность, и ещё самодовольство – ведь не у каждого есть такой могущественный, высокопоставленный и преданный друг, – вернулся к себе домой.
Повторяю: как выглядит моё пристанище, я не скажу, и даже намёка не сделаю. Могу сообщить, что входа в мой дом нельзя заметить ни с земли, ни с неба. И ещё скажу, что вокруг дома я устроил несколько тщательных тайников, – там хранил свои особенные ценности, редчайшие, накопленные за долгие два десятилетия бродяжьей жизни.
Залез в один из таких тайников, вскрыл его и извлёк золотую нитку.
Сдул пыль, обтёр локтем. Золото – это вам не серебро и не бронза; золото не тускнеет.
Золотая нитка блестела так, словно её только что изготовили.
Искренне признаюсь, что почитаю и всегда почитал золото и драгоценные камни. Вся наша малая и сильнейшая летающая раса – бесконечно влюблена во всё, что сверкает; в лучшее и самое дорогое. Эту страсть нельзя ни отменить, ни преодолеть. От рождения мы все следуем за золотым сиянием. Уж не знаю, хорошо это или плохо. Но так уж мы устроены, летающие полубоги.
Тайник был задуман удачно, и я вновь запечатал его и замаскировал, и замёл следы. Сейчас пустой – он мог пригодиться мне в будущем.
В искусстве делать тайники я достиг многого, но знаниями своими здесь делиться не намерен: эти знания спасли мне жизнь и, может быть, ещё спасут.
Я сунул моток золотой нитки за пазуху, долетел до дома, там помылся и переоделся.
Золота у меня хватало, а вот с чистыми рубахами и штанами была проблема; мне приходилось раз в неделю стирать всё самому, песком в ручье; от стирки вещи приходили в негодность каждый год. Новую одежду, взамен ветхой, приходилось заимствовать у дикарей; а где ещё? Их рубахи были мне сильно малы, чтобы налезло – приходилось делать надрезы на спине и пониже шеи.
Иными словами, выглядел я тогда не слишком блестяще. Но сегодня подобрал из того, что было, всё самое лучшее, и заново перевязал все завязки; достал горшок с жиром и смазал сапоги и доспехи.
Золотую нитку тоже обтёр сальной тряпкой: высверкнуло так, что глаз дёрнулся. Остался доволен, сунул ценность в кожаный мешок, стянул тесьмой.
Правда, есть на свете нечто дороже золота.
Это люди и твоя с ними связь.
Богатство можно обменять на жизнь, на благополучие, даже на любовь – но никогда нельзя обменять на доверие.
Так вышло, что я обрёл богатство – но насовсем лишился доверия людей.
Меня проклял даже мой собственный отец. Но я его не виню.
5.В первые годы после изгнания я ещё наивно полагал, что меня быстро простят и позволят вернуться. Мне думалось, что приговор – демонстративный. Что меня наказали не ради буквы Завета – а для острастки; чтоб другим было неповадно.
Пройдёт два, три года – и совет жрецов и вельмож пересмотрит моё дело. Так я мечтал.
Привыкание к жизни внизу далось мне мучительно. Я страдал от жары, сырости, а больше того – от одиночества. Месяцы и годы тянулись в тоскливых раздумьях и надеждах. Помыкаюсь года три, рассуждал я, ну четыре года, ну пять лет – а потом князь и жрецы помилуют дурака, совершившего ошибку по юному недомыслию.
Я много летал в те первые времена, поднимался на громадные высоты, совершал длительные путешествия к окраинам материка. Я не понимал, что мне делать, я был в отчаянии. Я кружил вокруг города, и несколько раз проник внутрь, рискуя быть убитым охраной. Я даже сумел попасть в родительский дом, побывал в собственной комнате, и плакал, перебирая собственные детские игрушки.
Отец отрёкся от меня, как того требовал Завет. Но в моей комнате – оставил всё, как было. Не передвинул ни единого предмета. Мои мячи для игр, мои учебные клинки, мои доспехи для тренировок, мои рисунки, мои книги, мои молитвенники, мои школьные дневники, мой шлем, мои ножи, мои праздничные рубахи, расшитые золотом, – всё пребывало в полной сохранности.
Отец, конечно же, продолжал меня любить, помнить обо мне и надеяться на моё возвращение.
Он был влиятельным и богатым человеком. Если бы он захотел – он бы спас меня. Он мог упасть в ноги князю и жрецам. Добиться смягчения приговора. Пожертвовать на Храм часть своего золота.
Жрецы очень любят, когда жители Вертограда
