Он мог бы меня спасти, да.
Мог хотя бы попытаться. Но не попытался.
Я точно знал: ради меня он никуда не пошёл, никого не попросил, ничего никому не предложил.
Пока я, арестованный, пребывал в узилище, в доме стражи, пока меня допрашивали, пока меня судили, – мой отец сидел дома, ни в чём не участвовал и ни с кем не разговаривал, ни разу не вышел на люди. Он прислал князю письменное отречение от сына, чрезвычайно краткое, в одну фразу – оно было оглашено перед объявлением моего приговора.
Я не виню отца ни в малейшей степени, и моё к нему сыновнее почтение не стало меньше ни на гран.
Отец отрёкся от меня формально.
Так было принято. Так было записано.
Мой отец был пожилой человек, почти старик.
В юности мы все революционеры, а в старости – консерваторы и ревнители традиций.
Чем ты старше – тем крепче привязываешься к своему племени. Тем яростнее желаешь сохранить древние заветы, верования, уклады, обычаи и результаты опытов.
Отец не мог поступить иначе.
Завет предписывал отречение – отец исполнил.
Когда я первый раз, спустя три года после бегства, перед рассветом, в самое тихое мёртвое время, бесшумно проник в собственную комнату, рискуя быть пойманным в любой момент, – я понял, что на самом деле – не отрёкся.
Остался со мной.
Жаль, я уже никогда не смогу его поблагодарить.
Пока наш благословенный город плавал в небесах, столетие за столетием, – внизу жизнь шла своим чередом, развиваясь и усложняясь. Народы, некогда дикие, постепенно преобразовались в сильные цивилизации.
У нас, бронзовокожих, не было монополии на знания.
Знания не принадлежат никому в отдельности, но являются достоянием всех мыслящих существ, сколько их есть.
Процветали не только мы.
В разных концах срединного материка, на востоке и на западе, нижние люди учились воевать, торговать, врачевать и строить, приручали животных, составляли звёздные карты, придумывали себе богов и демонов, а главное – понемногу привыкали договариваться друг с другом, устанавливать законы и правила общежития. Некоторые из подобных цивилизаций достигли впечатляющих результатов в самых разных областях – в землепашестве и скотоводстве, в ремёслах, в искусствах, в мореходном деле, в политическом порядке.
Мы, птицечеловеки, с удовлетворением наблюдали, как бескрылые дикари сражаются за своё благополучие, мучительно преодолевая темноту и леность разума.
Я совершил множество дальних путешествий и видел огромные города, шумные толпы, каменные строения высотой в тысячи локтей, утопающие в роскоши дворцы, храмы, кумирни, цирки, библиотеки, а также мастерские, где обрабатывались металлы, кожи, кость, камень и дерево.
Я своими глазами видел, как кожи обретают крепость камня и как металлы обретают мягкость глины.
Я видел, как люди ставят себе на службу силу бегущей воды, силу движущегося животного, силу ископаемых горящих жидкостей.
Я видел механизмы, способные поднять камни размером с дом. Я видел морские суда, способные нести по океанам, сквозь смертельные волны, отряды в сотню человек. Я видел боевые луки, склеенные из десятков тончайших костяных пластин, – стрела, выпущенная из такого лука, пробивала насквозь любого воина, одетого в самую крепкую защитную броню.
Я видел приручённых слонов, приручённых обезьян, приручённых летающих драконов, и даже приручённых морских чудовищ, вид которых столь кошмарен, что я не возьмусь его описать.
Иногда – весьма редко – я заимствовал у дикарей результаты их труда: похищал золотые украшения и обработанные самоцветные камни, или, как уже было сказано выше, одежду из меха.
Я никогда не заимствовал у бедняков – только у царей, вождей, у вельмож, у тех, кто сыт и благополучен.
Я брал только самые дорогие, уникальные предметы.
Для меня не составляло труда проникнуть в самые охраняемые помещения, в самые глубокие подземелья. Я вскрывал любые замки и сундуки.
Я двигался так быстро, что никакая охрана не способна была заметить меня, – а если замечали, то не успевали помешать.
В моём народе такие действия не считаются злодеянием. Наоборот, заимствуя у дикарей золото и камни, оружие и инструменты, доставляя добычу в Вертоград, жертвуя её в Храм Солнца или оставляя в своих домах, в семейных коллекциях, мы обеспечиваем вечную сохранность артефактов и, что ещё важнее, – предотвращаем возможное кровопролитие. Ибо нижние люди, как известно, ради обретения богатства часто готовы на любую подлость.
Каждый бриллиант или изумруд омыт кровью; изымая у бескрылых дикарей ценности, мы спасали их жизни.
Войдя в Храм Солнца, каждый из нас первым делом видит алтарную чашу, доверху заполненную самыми крупными, редчайшими бриллиантами, рубинами и изумрудами. За каждый такой камень бескрылые дикари готовы резать и калечить друг друга до изнеможения. Каждый камень чреват смертями и предательствами. Попав в алтарную чашу, самоцветные камни обретают покой и служат своему истинному предназначению: собиранию и преломлению солнечного света.
Однажды, шесть или семь лет назад, в одном из самых крупных и богатых городов, основанных жёлтой расой на востоке Ойкумены, я добыл, после некоторых усилий, удивительный трофей: бронзовое веретено с намотанной на него золотой нитью, едва толще человеческого волоса. Нить, очевидно, предназначалась для златотканого ремесла, для украшения парадных одежд. Весь моток – размером с два кулака взрослого человека. Попытка размотать нить ни к чему не привела, я так и не сумел даже приблизительно определить длину; понял только, что материала вполне хватит для изготовления целой рубахи, или даже двух. Каким образом неизвестный мне умелец, пользуясь примитивными инструментами, сумел добиться столь впечатляющего результата, каковы были его секреты – осталось неизвестным; я лишь понял, что держу в руках работу выдающегося мастера. У нас в Вертограде ювелиры обязательно ставят на свои изделия личное клеймо – здесь же, разумеется, никакого клейма я не обнаружил, нить была слишком тонка, я изучил её на длину пяти локтей, напрягая зрение, – но тщетно. Возможно, клеймо стояло на самом веретене, но чтобы его обнаружить, следовало размотать всю нить до конца; я не стал этого делать. Использовать нить мог лишь мастер, столь же талантливый и терпеливый, как и тот, кто её изготовил.
Поняв, что находка моя – редчайшая, я надёжно спрятал её.
Самому мне – изгнаннику – золотая рубаха не требовалась, но было ясно, что добыча могла когда-нибудь сослужить мне добрую службу.
Теперь я решил, что время приспело.
Да, я был богатым. Возможно, одним из самых богатых птицечеловеков за всю историю моего народа. За двадцать лет изгнания я добыл и заимствовал у дикарей несколько десятков огромных бриллиантов и изумрудов чистейшей слезы, оправленных в золото, в перстни, цепи и пряжки.
Я полагал, что однажды обменяю накопленные сокровища на прощение.
Поколебавшись и ещё раз обдумав свой рискованный замысел, я привязал мешок с золотой ниткой под локтем – и поднялся в небо.
Нужно было спешить; до рассвета оставалось недолго.
«Сейчас – или никогда», – так я шептал про себя, бесшумно опускаясь
