– Нет ни документов, ни подорожной. Ничего нет. Сумка тоже отсутствует, причем выходил он с ней. Тряпки эти ещё эльфийские, что на нем были. Меток на них не осталось, но видно, что были. Хотя сейчас многие из благородных повторяют за длинноухими, как обезьяны.
– Татуировки?
– Ни одной. И ты знаешь, теперь я все больше склоняюсь к мысли, что это кто-то из благородных. Ни мозолей особых, ни мускулатуры, тощий как сушеная рыба, но ты бы видел, как он двигается. Нас чуть во сне не прирезал, когда мы к нему в номер вошли утром, хорошо на полдороге проснулся.
– Ты мне не рассказывал этого. – Бран оживился.
– Да что там рассказывать, он как заехал в номер, три дня не выходил из комнаты. Ни поесть, ни выпить. Мы уже думали, помер. Начали дверь ломать, а он откуда-то выскочил как демон и двоих моих служек чуть не покромсал на куски. Благо Магда взвизгнула, он и проснулся. Я так даром что сам мечом двадцать лет махал, с этим бы в круг выходить не стал.
– Что, так крут?
– Да он как будто с мечами в руках родился.
– Хотел бы я посмотреть на его мамочку.
Друзья заржали.
– Ну а, кроме шуток. Ты же вроде посылал людей за ним присмотреть?
– Да, кстати, Рогер, где там твои ребята? – Второй из неразлучной парочки выскочил за дверь и вернулся с одним из незнакомых Фингусу солдат, кто-то из новеньких. Он нетерпеливо мялся с ноги на ногу, не решаясь говорить при посторонних.
– Говори, Фертус, здесь все свои.
– Ну, мы следили за типами в плащах и за вашим постояльцем. До полкового лекаря и обратно, дальше они не ходили. Если бы не армейские амулеты, на трех стражников в городе стало бы меньше. Эти двое двигаются как призраки, в тени их практически не видно, мы их даже ненадолго потеряли. Хорошо ещё, что пустили одного по крышам, он-то и показывал направление. На полдороге к трактиру, парень чуть не пересекся с падальщиками. Кстати, шеф, Щербатого можете уже не искать, эти, в плащах, всех троих из его банды уложили рядком в канаву, так что с главарем теперь местные сами разберутся. Гуго будет счастлив.
– Ты говори, говори. Подумать мы и сами можем.
– В общем, пока смотрели за плащами, парень успел столкнуться с мытниками. Помешать мы уже не успевали. И… – Фертус помялся. – Вряд ли бы смогли помешать.
– Да и не хотели, верно? – грозно спросил Бран, в душе уже зная ответ. Между магистратскими стражниками и гарнизонными никогда не было дружбы. Разное материальное положение этому только способствовало.
– Да вы бы видели, как он им наподдал! Песня!
Фингус нарочито серьезно кашлянул в кулак, пряча улыбку.
– Парень не виноват, он вступился за вдову Магдикла. Помните, в прошлом году его каффидцы с разъездом посекли, так вот, магистрат у них дом отобрать хотел и саму вдову за ворота.
Бран с Фингусом хмуро переглянулись.
– Спасибо, Фертус, скажи ребятам, все сделали правильно.
– Ну, что теперь делать будешь? Неужели отдашь его этой наместной падали?
– Эй, полегче, все-таки о моем командире говоришь. Может, он и гнусный тип, но польза и от него есть. Хоть службу блюдет, да и маг не из последних.
– А-а-а. – Махнул рукой Фингус. – Как дерьмо ни полируй…
– Эд. Ну, хоть ты-то не дави на меня. Что я могу сделать? Тариусу уже скорей всего пожаловались на парня. Мытникам я его, конечно, не отдам, они же его по дороге прикончат по доброте душевной, но и сам отпустить не имею права. В конце концов, кто он нам с тобой? Не брат и не товарищ.
– Этот пришлый вдову твоего парня защитил, когда ты со своими… бл… в солдатиков играл, – прошипел Фингус, наклонившись к Брану. Тот лишь виновато отвел глаза.
– Что ты предлагаешь, Эд? Значок Тариусу отдать? Так у меня тоже семья. Как я детям объясню свою принципиальность, когда они у меня есть попросят? Может, ты сам к наместнику сходишь, за чужака заступишься?
– А и схожу! Я еще не совсем оскотинел, хочу людям в глаза открыто смотреть.
– Стой, Эд! – Придержал Бран друга за рукав. – Не горячись, попробую я что-нибудь сделать. – Мимо беседующих друзей медленно проплыла фигура в коричневом плаще. Подобравшись, как перед прыжком, Бран показал глазами. – Мы, кажется, забыли с тобой кое о чем.
* * *Снова холод. Холод и боль. Яркие пятна в туманной пелене восприятия. Боль пульсирующая, постоянная, сводящая с ума своей монотонностью. К ней невозможно привыкнуть, её невозможно игнорировать. Боль как нечто чуждое, что без жалости и сострадания грызет саму основу сущности, растворяя мысли и самосознание.
Быстрее. Отрешиться от ярких всполохов болезненных ощущений. Уйти в спасительную бессознательность. Пусть даже это будет позорным бегством от своего я. В темноту, далеко в глубь самого себя. К спасительному забвению.
Именно эта последняя жалкая попытка, как ни странно, дала ему силы. Изнутри вспыхнуло и начало подниматься агрессивное ярко-красное солнце, выжигая своим яростным светом боль, холод и неуверенность. Эфирная реальность вокруг забурлила и пошла волнами. Из глубин, куда он тщетно пытался попасть, ударил столб феерического гнева, который вдребезги разбил нелепые попытки сознания защититься от какой-то презренной боли и убогого страха.
Гнев, как ни странно, позволил осознать себя как личность, отделить своё я от других текущих вокруг ощущений, приблизиться к чистому сознанию – от ощущений к созерцанию. Боль осталась где-то там, вдалеке, за порогом границы разума. Там, где он сам позволил ей быть. Пока он позволил ей быть.
Переход выделил из окружающей его картинки какофонии красок и дымчатой мутной пелены отдельные части сложной конструкции. Лучшим описанием бы послужил «взрыв на макаронной фабрике», безумное переплетение светящихся разными цветами канатов, нитей и веревок. Все это сумасшествие беспрестанно шевелилось, сокращалось и колыхалось, уходя куда-то вдаль, подчиняясь непонятным на первый взгляд законам.
Некоторое время его озадачивала возможность смотреть сразу во все стороны, однако быстро пришло осознание естественности и обыденности такого зрения. Окружающий его мир разнообразием не изобиловал. Спустя какое-то время он начал выделять особенно яркие цвета из разноцветного плетения. Пришло понимание, что это часть его самого, часть эфирного тела, его активная часть, взаимодействующая с чем-то внешним – каналы и сосуды энергий.
В сумбуре каналов он стал отличать наиболее часто встречающиеся цвета: яростно-красный, холодно-серый, цветасто-зеленый, тоскливо-горчичный, и мертвенно-белый составляли большинство; остальные цвета были мало представлены; еле слышно мерцая на общем фоне, они составляли слабый оттеночный шум.
Однако даже среди ярко представленных цветов были отличия. Если красный и горчичный были окрашены по всей длине канала, то белый и серый еще и встречались пятнами на каналах иного цвета. В месте замещения цвета каналы болезненно пульсировали. Такое же болезненное пульсирование шло от разрывов в некоторых точках,
