Все это вырывается у меня из-за глаз мальчика. Потому что на самом деле, когда я смотрю в его бездонные, полные ожидания глаза, я смотрю в глаза Мохаммеда.
Я снова на дороге недалеко от Каира, совсем недалеко от самолета, где мы будем в безопасности. Я вспоминаю чиггеров[1], которые искусали ступни Мохаммеда, вижу открытые раны у него на ногах и сочащийся из них гной. И Мохаммед больше не разговаривает. По крайней мере, вслух. Но его глаза говорят. О да. Они говорят, когда я ухожу от него, и на этот раз навсегда.
Они говорят:
ЗАМОК.
– Ты хоть раз был в распределительном центре? – кричу я на мальчика. – Вот там тебе точно понадобится история. И не какая-то глупая история из Прошлого, а такая, которая сработает сейчас. История для имгримов. История для солдат. И если повезет, история для психологов и соцработников.
Молчит.
– Так что начинай сочинять. Сочини свою собственную историю. И не думай, что сможешь отмолчаться. Не получится. Они заставят тебя заговорить. Заставят! Это ты понимаешь?
Молчит.
– Ты что, как камень непробиваемый?
Я ору, потому что его взгляд говорит как раз об обратном. Потом я неожиданно для самой себя наклоняюсь и беру с земляного пола один из этих плоских серых камней. Поднимаю его над головой. (Камень гораздо тяжелее, чем казался с виду.) Пару секунд держу его так, как держала кирпич-саманник той ночью в древнем захоронении в пустыне. Как будто взгляд можно размозжить, как человеческий череп.
Но это невозможно.
Взгляд преследует тебя.
От него не избавиться.
И вот я в сарае вместе с мальчиком и одновременно в совершенно другом месте. Я в Замке, и все замки сорваны. И я должна драться. Драться за то, чтобы не забыть – этот маленький мальчик не Мохаммед. Он не Мохаммед. И он смотрит так не из-за моего поведения и не из-за того, что я уйду. Это потому, что он хочет услышать историю. Или просит у меня камень. Да, все дело в камне. Я словно сквозь пелену тумана вижу, как он протягивает ко мне руку. Кулак раскрывается, как цветок. Ладонь тянется ко мне, вернее, к камню.
Вот о чем он просит.
Камень!
И я отдаю ему камень.
Медленно опускаю руку и аккуратно кладу камень в его ладонь. И в ту же секунду он перестает быть Мохаммедом и снова становится мальчиком. Сердце уже не так часто колотится в груди, острая боль отпускает. Интересно, гроза чувствует что-то похожее, когда солнце вдруг пробивается сквозь черные тучи?
Я дышу.
Я слышу собственное дыхание.
А мальчик в это время смотрит на костер. Он выбирает взглядом обугленную палочку и вытаскивает ее из огня. Потом кладет камень между ступнями и берет палочку, как карандаш.
Он собирается что-то написать.
О папа, он собирается писать!
Первые линии пробные, мальчик словно проверяет, какими они получатся – тонкими или жирными. Потом палочка вдруг начинает порхать, как дирижерская. Она изображает на камне точки, черточки, скобки и завитки. На камне остаются крошки угольной пыли, мальчик их размазывает и соединяет друг с другом. Он целиком увлечен работой, а я жду. Жду, когда все это можно будет прочитать, потому что пока это не буквы, это картинка, или несколько картинок, или, может, какой-то узор.
Вскоре на камне не остается свободного места. Мальчик берет другой, кулаком стирает с него остатки земли и достает из костра вторую обугленную палочку. И снова быстро, сосредоточенно принимается за работу. Кажется, что в этом процессе задействовано все его тело.
Спустя какое-то время – я не знаю, сколько все это длилось, – мальчик кладет палочку на землю и пододвигает ко мне камни.
Я смотрю.
Но, папа, я понятия не имею, что это. Это может быть что угодно, хоть послание с другой планеты. Но я знаю, что для мальчика его записи что-то значат, и наверняка так оно и есть. Поэтому я снова смотрю на камни, и вот что я вижу: звезды, узоры, цветы, завитушки, они пересекаются, набегают друг на друга, и у них нет конца и начала. Но я все равно не могу уловить сути, возможно, потому, что пытаюсь увидеть то, что имеет наибольшее значение. Так я всегда поступаю, а потом уже соединяю понятные мне вещи с непонятными. Возможно, в этом все дело. Возможно, эти письмена вообще недоступны моему пониманию, возможно, они служат отражением сознания мальчика. Волшебный ковер, на котором изображены земли, в которых я никогда не бывала, и истории, которых я никогда не слышала. Это – его надежды и мечты. Так что, возможно, я и не должна понимать, что это. Может, я просто должна поверить.
А еще, папа, эти картинки, хоть они и не закончены, очень красивые. Да. Эти истории подходят к самому краю и обрываются, срываются вниз с камня, просто исчезают. Может быть, так оно и должно быть. Может быть, в нынешние времена этого вполне достаточно.
Хотя, могу предположить, что, если бы в сарае было больше камней, историй тоже было бы больше. Но камней больше нет. Не здесь. Не сейчас. Сейчас есть только этот момент в сарае. И есть рисунки, которые мальчик, похоже, предлагает мне как подарок.
Поэтому я просто говорю ему:
– Спасибо.
22
Звездный зонтик
Какое-то время мы просто сидим.
Мальчик.
Я.
Изрисованные сажей камни.
Мы пьем остывший чай из чеснока. Съедаем последние намокшие крошки хлеба и сыр из моего узелка. Костер хороший – горит без дыма. Такой дронам труднее засечь. Я кладу металлические дверные петли в угли – когда огонь погаснет, они еще долго будут удерживать тепло.
Темнеет. Мальчик встает, подходит к своим подвешенным на гвозди штанам и достает из кармана камешек-соску. Потом возвращается к костру и сворачивается на земле калачиком спиной ко мне. Я слышу, как он сосет камешек. А вскоре слышу по его дыханию, что он заснул.
Мальчика можно укрыть куском пластикового мешка, но среди ночи на него может попасть искра от костра, и он начнет плавиться, поэтому я отказываюсь от этой идеи. Было бы лучше, если бы я сама его согрела. Легла бы у него за спиной и поделилась бы своим теплом. Мне и самой так было бы теплее, но я не могу. Не думаю, что после того, что случилось в пустыне, я смогу когда-нибудь пойти на телесный контакт с другим человеком.
Но при этом я не могу оторвать взгляд от мальчика. Он свернулся калачиком и обхватил себя за плечи. Мохаммед никогда так не спал. Он всегда лежал прямо, как дощечка, как будто спал по стойке смирно. Мохаммед был сыном маминого шофера, и мне иногда казалось, что если бы он спал рядом со своими родственниками, а не
