– Тебе двенадцать. ДВЕНАДЦАТЬ! Куда ты лезешь? Куда? У тебя распухла рука, ты ни черта не понимаешь, у тебя нет плана. Как ты собрался воевать с городом, в котором каждая собака имеет автомат, а ты нет?
Плюнул сам на себя и пошел дальше вскрывать закладки.
Спустя час мои карманы пополнились еще тремя свертками, но вскрывать их просто так я поостерегся. Я лежал на земле за зданием больницы, здесь был удобный закуток, куда приезжала дежурная машина, привозила острых больных. Ночью их сбрасывали на носилки прямо с центрального входа. Днем старались не мешать движению по главной улице, подвозили сюда.
Место было знакомое – нора под пандусом. Здесь я тоже прятался во время наших игр, залезал и сидел тише мыши. Редко кто догадывался заглянуть вниз.
Мне нужны были бинты и живздоровка. И срочно! Рука совсем меня извела, если не унять боль и не замотать рану, полезу на стену и наделаю глупостей. Хотя прийти сюда уже было огромной ошибкой. В больницу я не пролезу, любой врач начнет задавать вопросы, спрашивать фамилию, документы, всех больных регистрируют. Помнишь, как долго не хотели принимать Нину, ее привезли мы с отцом, у нее случился припадок на моем дне рождения, никаких документов, и формально мы ей никто, а Платон был в рейде…
Платон!
Господи, как я сразу о нем не подумал?
Я выцарапался из-под пандуса и похромал к дому Половца. Идиот, мне сразу нужно было идти к нему, не слушать отца, не верить в его бредни, не пытаться решить проблемы в одиночку. Я шел и улыбался. Победа! Теперь все будет отлично! Я понял, кто нас спасет.
За столом Платона Половца сидели шестеро. Лампа висела низко, скрывая лица, видны были расстегнутые вороты рубашек и снующие руки. На столе сверкала гора новеньких гильз. Все, кроме меня, щелкали патронами, снаряжая магазины.
Мою правую руку украшал белый корсет. По мере того как экзопласт высасывал из волдыря дурную жидкость, спаивал края раны и обезболивал ладонь, лубок серел. Через час-полтора он почернеет и рассыплется в мелкий шлак. На месте раны останется свежий рубчик. Более серьезную дырку он штопал бы полдня, но с этой ерундой справится мгновенно.
Глаза слипались. Миска супа и горячий чай заставляли клевать носом. Ничего не мог с собой поделать. Я наконец стал ребенком среди взрослых, спихнул страх и вину с плеч и наслаждался прохладой и зудом, который мне дарил корсет.
Платон все знал про отца и с вечера переговорил с нужными людьми. Наутро обещали замолвить за него словечко, но, шипел сквозь зубы папин приятель, дело стряпали скверное. Распределители были кем угодно, только не кретинами. Слух о разграблении мирного каравана на союзной территории – повод для тотальной зачистки города.
– Такие, как мы, для Конфедератов – кость в горле, – разводил в кипятке ложку сухого молока Платон.
– Какие? – лениво вставлял я.
– Быстрые. Хищные. Строптивые. В Детройте только ждут, как набросить колониям удавку на шею, а в Чикаго им радостно подвякивают в тон.
– А почему мы колония?
– Были такой, сынок. Сейчас мы город, поднятый из дерьма и пепла висельниками и террористами. Слыхал про таких?
– Ага. – Я не выдержал и улегся лицом на сгиб локтя. Они так усыпляюще щелкали патронами. Так монотонно, методично.
– Твой отец – отличная мишень для шакалов. Герой войны, дезертир, подрывник. Теперь еще убийца женщин и детей.
– Он не…
– Но скажут…
Я проснулся от приступа удушья. Мне казалось, что я проглотил свинцовое грузило, гладкое, округлое, оно скользнуло мне в рот и должно было наглухо закупорить горло. Я умер. Я вот-вот умру. Мне никак не помочь!
– Перестань истерить. – Друг Платона в песчаном камуфляже достал из-под стола руки и положил их поверх оружия. Они мне сразу не понравились, темные, в цыпках и разводах мазута. Неприятно знакомые руки. Правая нервно подрагивала, ею он сдвинул в сторону пару револьверов, расчистил место и положил туда нож. Я хотел слететь со стула, броситься в соседнюю комнату, из которой бубнили голоса заговорщиков, позвать Платона. Но почему-то остался сидеть. Молча. Мужчина встал и взялся за абажур. Приподнял лампу.
Череп сидел на нем косо, свесившись на левую сторону, точно чучело, криво насаженное на жердь.
– Мне так не нравится. – Мужчина взялся за нож и тремя быстрыми, сильными движениями спорол с шеи шмат мяса. Крови не было. Плоть отслоилась одним куском, бледным, как мороженая телятина. Безумец взялся за череп обеими руками и насадил его покрепче. Все это время он не переставал изучать меня. Где мои силы? Почему я сижу и пялюсь на эту мерзость?
– Мы должны уговориться. – Нож выпал из его пальцев и укатился под стол. Мужчина придвинул к себе револьвер и выщелкнул барабан, по одному выбил на стол патроны.
– О чем? – Горло не слушалось. Или я все-таки подавился грузилом, и это оно мешает говорить?
– Ты делаешь, что я велю. Я тебя спасаю.
– Не пойдет.
– А? – Не знаю зрелища хуже, без нижней челюсти у головы как бы не было рта, зубы, что я ей вставил, торчали вкривь-вкось. Святый боже, благодарю мальчишек, что выдрали и сожрали язык твари! Чудовище оставило в барабане два патрона, крутнуло и без предупреждения сделало щелк-щелк: в меня, себе в лоб. Два холостых.
– Я тебя вынес.
– Ты меня бросил. Спрятал. Закопал. А я хочу править.
– Я не бросал.
– Тогда где же я? – Тварь развела руками; пока я шевелил губами, она отправила в барабан еще два патрона, рулетка, клац-клац.
– Я оставил тебя… Я унес… – Где, черт побери, я бросил череп?! Вот я собираю для него зубы и потом сразу лезу на водонапорную башню Джесопа.
– Не ври мне. – Уродливый Минотавр забил в барабан последние пару патронов. Ствол глядел прямо на меня. Без шансов. Я попытался дернуться. Нет.
– Ты там, где надо, – процедил я со злобой, удивившей меня самого. Бам. Осечка. Револьверы не дают осечки! Ствол повернулся в сторону черепа.
– За тобой, – развело руками чудовище. Выстрел грянул, со стены сорвалась фотография в рамке, стекло разлетелось вдребезги. На грохот из соседней комнаты выскочили мужчины. Платон подбежал, обхватил меня и заозирался. Все ощетинились стволами, но угрозы не было. Я таращился, безумно моргая, ноздри ел запах пороха, в воздухе завивались спирали дыма.
– Джек, – тряс меня за плечи Платон, – что случилось, Джек?
Я увидел в своей руке револьвер. Напротив меня никого не было. Я заглянул под стол, на полу тоже никто не валялся.
– Тод пропал. – Один из друзей Платона подобрал слетевшее со стены фото.
Пуля из моего ствола пробила карточку, на которой Платон стоял со своими боевыми товарищами. Был на этой карточке и мой отец. Вместо головы Тода зияло пулевое отверстие. Папа обнимал его за
