Незваных гостей здесь явно ждали. Платон привел друзей прямиком под пули. Перекинувшись парой слов, люди исчезли в дверях склада. Свет ушел вместе с ними.
Я лег на живот, и песок понес меня вниз, заползая в карманы, набиваясь в штаны и под пояс рубашки. Я не боялся. В животе замер метроном, отбивающий для меня угрозу. Жало его дрожало, но показывало, что я в безопасности.
Тела лежали мирно. Ни один не вскочил, не попытался бежать. Я до последнего надеялся, что хоть один еще дышит, но персты, вложенные в раны от калибра 5,56, не врут.
Плоть под моими руками была ничуть не ужасней, чем гвозди, которыми я прибил Птеродактиля, или ложка, которой я ел дома у Половца, и уж, без сомнения, они были стократ приятней, чем зубы мертвой головы.
Я снял с них посмертные маски. Лицо Хьюза выражало искренний восторг, он скалился так радостно, что я не стал закрывать ему глаза, подобрал щепоть гильз и стиснул его ладонью. Другое дело – усатый толстяк Гэри, который наставлял меня верить 45-го калибру. Этот умер, рыдая, страдания изрезали его лицо, точно он ужасно хотел помочиться, но так и не смог этого сделать.
Платон Половец кривил губы. Презирал? Смирился? Один его глаз был выбит, другой смотрел в сторону, точно ждал, что оттуда придет удар. Удивительно, его лицо почти уцелело, а вот остальная часть черепа…
Платон лежал спокойно, отдыхал. Левая рука сжимала боковой карман.
Я разжал его пальцы. Еще теплые, они быстро остывали. В кармане лежал пакет с алыми геометками. Платон не успел ими воспользоваться.
Я поднялся и почувствовал, как что-то щекотно бежит по моей шее. Гусеница? Попытался смахнуть. Щекотка перешла на лицо, прошлась по груди, хлопнула, как ладонью, мне в область сердца. Запустила метроном. Он звякнул о ребра туда-сюда, сообщая, что люди внутри складов умолкли, заспешили, двинулись к выходу.
Я приказал метроному молчать. Он замер, обиженный.
Я всмотрелся во тьму, и та расступилась, приблизила склон ущелья, противоположный тому, на котором прежде сидел я. Кто-то прятался там, ловкий, незаметный, уверенный в своей неуязвимости. Я надавил взглядом еще сильней, ночь взвизгнула и отпрянула, склон бросился мне прямо в глаза, я потек по нему, выше и выше, я видел землю прямо перед своим носом, все прочее ушло в туман, я полз по склону дюйм за дюймом, я ощупывал его, обонял зрением.
Рука!
Она почуяла меня и исчезла из кадра. Я шагнул назад, споткнулся о чей-то труп и упал. Но не выпустил из прицела холм. Там прятался человек. Прямо сейчас он разглядывал меня в прицел и решался.
«Бак», – прошептал мне голос Платона Половца, и я, не глядя, погладил его по холодной щеке.
Мне нечем было его достать. Его палец дрожал на спусковом крючке. Я слышал ток его мыслей. Они визжали, как подранки, но сила вытекла из руки. Человек поднялся на холме во весь рост, закинул винтовку за спину и исчез.
11. Наш отряд
«Бежать, – стреляло в голове то одиночными, то лупило очередями, – бросить всех, маму, мама? Ты не сможешь… Просто беги! Бежать». – Ноги отбивали ритм, иногда сбивались, шли вразнобой, дыхание пылало в груди, как газовый факел, жар вырывался изо рта и опалял губы, те растрескались и казались мне ракетным соплом, я не разбирал дороги, крутить головой стало мучительно, шея отказывалась ворочаться, обзор сузился до длинного коридора с мутными стенками, в который, как в гигантский пылесос, меня затягивало, я спотыкался, уже шел, не бежал, где-то автоматически сворачивал, иногда прижимался к стене, выжидал, кого-то пропускал, но сам не смог бы ответить, кого, прятался, полз по дренажной трубе под дорогой, дыхание завяло, шелестело в горле, как комок бумаги, который я не мог ни проглотить ни отхаркнуть, да и черт с ним, я вовсе могу не дышать, руки, в какой-то момент я долго не мог поверить своим глазам, стоял и зачарованно разглядывал ладони, кожа выбелилась до блеска, пропали линии, отпечатки, полностью ушел пигмент, вены протыкали кожу едва заметным пунктиром, а под ногтями билась, свернувшись в шарики, темная кровь. Когда я сумел от них оторваться и поднял голову, я без удивления обнаружил, куда пришел – голубое рассветное небо встречало меня над водонапорной башней Джесопов.
Я встал перед ней, оглушенный. Судьба взяла под челюсть и дернула вперед. Я запищал, засучил ногами, но сука держала крепко.
– Слыхал, малой? – спросила она пропитым, сиплым голосом. Над миром, горячая, как луна, взошла физиономия Нормана Джесопа.
– Там стреляли, – затряс он головой, с губ его срывались липкие ленты слюны и повисали на подбородке, как качели на цепях. – Убивали! – Он воздел правую, жутко сухую и какую-то дырявую, руку и тут же, затянувшись, смачно притушил об нее окурок. – А мы что же?
Он ждал ответа, по-птичьи склонив голову набок и моргая огромным желтушным глазом. Мне не хотелось его рассматривать, так похож оказался старик – да, с чего же, ему от силы сорок! – на обитателя боен, но дикость лезла в глаза, перла, растопыривала их вопиющей своей безобразностью. Старший Джесоп стал подлинным уродом. Горе высушило правую половину его тела, превратило в скверно обтянутый кожей скелет. Левая цвела, здоровешенька.
– Малой, – дернул меня за ворот и повторил: – Мы-то что?!
– Не отсидимся, – понуро выдохнул я. Мои первые слова с резни на складах. Как я оказался у башни? Она, конечно, ближе к складам, чем дом Половца.
– Воооооооот. – Джесоп встряхнулся, как собака, голова моя дергалась и дрожала, отворота куртки он из рук не выпускал. Внезапно он рванул меня на себя и носом уткнулся мне прямо в щеку, я зажмурился, ожидая какого-нибудь дерьма, но он лишь плюнул мне прямо в лицо. – Не вздумай драпать, малой. Не смей!
И когда я вдруг оказался на свободе, я не стал драпать вовсе не из страха. Норман Джесоп уже шагал прочь. На его сутулой спине, одетой в изодранную куртку, я прочел все нужные мне знаки. Стрелка, какие мы рисовали на домах, играя в байкеров-свиней. У него на спине красовалась дыра точь-в-точь как эта стрелка. Путеводная звезда. Единственный выход из моих внутренних боен. Я выдохнул, чувствуя, как остро болят синяки и ссадины, и отдался Судьбе.
Ночь закончилась.
С сознанием моим творились чудные штуки, но они не казались жуткими или удивительными. Я смотрел на все со стороны, мы с отцом стояли на обочине и пялились на нас с Норманом, как зрители в картинной галерее, задник получился невыразительным и терялся в размытой акварели утра, действие раскручивалось медленно, плоское и вытянутое, нас с Джесопом показывали сбоку, вот мы влезли на танк, у того с корнями вырвана башня, по песку за
