Я ворвался в дом, в подвале которого прятал машинки. Помещение давно заселили, разгородив пространство висящими тряпками, я несся сквозь них, срывая белье и опрокидывая столы, местные убирались с моего пути, позади я слышал топот и матюги Гнилого. «Ловишь на живца? – потешался горлум, – уважаю. Может, рассказать, как мы его обдурили?»
Кубарем скатился по лестнице, рассадив левое колено. Завозился с замком. Сейчас он схватит меня, сейчас… Темнота встретила прохладными объятиями, прижала к груди, я проскочил несколько шагов вперед, упал за коробками, спрятал лицо в ладонях и попытался затаить канонаду пульса.
Гнилой не спешил спускаться.
– Вечно будешь тут прятаться? – Он не идет вниз, потому что знает, здесь моя сила. – Любишь темноту, как мокрица? Как червяк?
Он понимал меня, как никто. «Одной природы, – зашелестел горлум, наслаждаясь, – ты с ним одной крови».
– Мать-то сдохнет, – засмеялся Гнилой, – придешь домой, а она мертвая. Кровушкой истекла. Пойду менять ей тряпку да и забуду накрутить новую.
Я замычал от бессилия. Машинки дребезжали, подпрыгивали, бесились, вынуждая заорать: «Фас!»
«Сейчас, – скомандовал Хэммет, взял меня за лицо и заставил смотреть на холодный прямоугольник дверного проема, – прицелься и ударь. Хватит».
«Да не могу я». – Видит Бог, я хотел, копил эту готовность годами, собирал по капле, складывал из песчинок башню отваги, но что-то, какая-то предательская жилка, билась в горле и не давала убить собственного отца.
– Может, малую рядом с маткой положить? – Гнилой откровенно наслаждался. – Пусть смотрит. Взрослая уже. А взрослые любят провожать.
«Давай!» – Мы заорали одновременно. Я, сорвав пружину, скрутив себя, заставив, и Гнилой, чью мерзкую рожу от щеки до уха вспорола игла швейной машинки.
– Ах ты!.. – булькал он. Голос его становился все тише. Гнилой отступал! – Говна кусок!.. На отца!.. Мразь!.. Я!.. Мать твою!.. Сейчас!..
Я услышал, как он убегает.
Минуты хлестали по щекам, но я не мог найти в себе сил встать. Темнота ласкала меня, прижимала к груди, уговаривала остаться. Машинки утешительно стрекотали, напоминая о днях, когда я бродил с Эни по степи, отыскивая лучшие места для закладок, а в траве очередями перестреливались цикады. Только громче, во много раз громче.
– Громче! – приказал я. – Орите!
И машинки послушно взвинтили шум до рева циркулярной пилы, которая напоролась на стальную скобу в дереве. Я слышал, как стучат их механизмы, срываясь и молотя вразнобой, так же во мне рычали клетки тщедушного, трясущегося от страха организма. Трусливая капитулирующая кожа.
Я не боялся смерти.
Я страшился убивать.
– Что с тобой? – кричал я, надрывая горло, машинки исправно топили голос. – Ты убивал.
– В бойнях.
– И после.
– В бою!
– Но не отца.
– Он не отец.
– Родная кровь.
– В нем не осталось ни капли живой крови.
– Пошел ты!
– Ты уже в жопе! Залез сюда, сидишь, ноешь. А мать?
«Эни!» – Я забыл про сестру.
Мысли пихали в спину, лупили по пяткам, обжигали кожу горячим ветром, уже на бегу, не помню, как рванул дверь трейлера, нырнул внутрь, ушел, как под лед. Дверь хлопнула у меня за спиной, и тут же что-то свалилось на пол в спальне. Взгляд не успевал. На полу лежала мотыга. «Не наша!» – не успел ужаснуться я и увидел Эни. Сосредоточенное лицо снайпера. Если бы в руках у нее был ствол, она уже снесла бы мне башку. Эни стояла на коленях у постели матери и сжимала отвертку. Из глаз сестры била такая решимость, что я едва устоял на ногах.
– Джек, – узнала меня Эни и оплыла, как свеча, я подбежал, подхватил ее и уложил на пол. Она плакала, беззвучно, выпятив, как в детстве, нижнюю губу. Мать лежала, раскинув руки, будто распятая, безучастная ко всему, по ее лицу несли дозор мухи. Я перебросил себя навстречу маме, встал над Эни, как мост. Прижался к родному животу лицом. От мамы пахло горькой полынью. Бедро стянула свежая повязка. Мать дышала толчками, точно икала. Я поднял голову, муха неторопливо утонула в ноздре. Мама отказывалась жить.
– Он… – забулькала, заторопилась из-под меня Эни, точно всплывая, – он пошел за Ит.
22. Дым в лесу
Индейцев было трое. Рваное воинство.
Этих троих я мог назвать друзьями, они учили меня зубным песням, точили электроды на рыбу, кормили дымящимся еще мясом, показывали, как без ножа вскрыть сухопутного моллюска и требовали вновь и вновь рассказов, как человек пришел на Луну и оставил там следы.
Эти трое сгорели дотла изнутри. Сейчас в них билось живое, новорожденное пламя.
Я не добежал ста ярдов до круга камней, когда они встретили меня пиками из ржавой арматуры. Смешное оружие в смешных руках.
Но мои друзья не выглядели смешными.
– Уходи, – впервые отказали они мне в гостеприимстве. Я шагнул им навстречу. Они бы пятились, но что-то подпирало их спины. Шепот сердца? Литания шагов?
– Я оставил здесь сестру. – За их спинами что-то готовилось, пыль колыхалась занавесом, скрывая круг камней.
– Ее там нет.
– Где черная лягушка? Куда она пошла? – Называя Ит именем, что они дали, я пытался умилостивить придурков, смазать сустав злому Року, который разинул уже гнилую пасть и грозился проглотить мою семью. В сердце зажало тоскливую ноту, она звучала все отчаянней, все сильней.
– Здесь ее нет. – По маскам индейцев я понял, что им стыдно, но их кулаки сжались, арматура смотрела на меня, не мигая. Руки индейцев, обычно трясущиеся, слабые, держали угрозу ровно, нацеленно. – Ищи на ярмарке.
– Больше не приводи ее сюда. – Кто бросил мне это в спину? Не знаю. Я бежал.
В Андратти редко приезжали бродячие торговцы. Мы предпочитали надежных партнеров на бронированных грузовиках. Или сами брали то, что могло стать нашим по праву оружия. У города сложилась особая репутация, подкрепленная пулеметными вышками и скверным нравом обитателей.
Змея ярмарочных фургонов свивала кольцо где-нибудь неподалеку от грузовых ворот, в небо запускали пару сигнальных воздушных шаров без живых соглядатаев, но с набором камер, которые лупоглазили оптикой в сторону города. Их на спор вышибали наши снайперы, из вредности или от пустой минутки. Торговцы следили за нами, пытаясь понять, чего нам не хватает и чем мы горазды расплатиться. Когда Андратти не давал ответов, в дело шли фейерверки.
Это отдельное искусство – стрелять в воздух так, чтобы тебя не пустили на фарш из гаубиц и реактивных пулеметов. Вместе с веселыми огнями над головой торговцы открывали лотки, ларьки и лавочки с широко разведенными женскими ногами, жженым сахаром в кольцах, мастерами неоновых татуировок, опиумом в стальных трубках с обкусанными чубуками, жареными крыльями, маринованным по рецепту вековой давности луком, надували шапито, нарезали прожекторами небо и заставляли пустыню дрожать под бит десятка киловатт довоенной музыки.
Скука разъедала людей быстрее, чем самая надежная кислота. Андратти начинал ежиться, ворочать шеей, покрывался мурашками и тонкими струйками, на свой страх и
