Мы знали, что Андратти разрушен до основания. Там тоже стекло вместо почвы? Или кто-то выжил? Начать сначала, обзавестись раковиной, отыскать жену-моллюска, вырыть соседей и набить их тряпками, чтоб походили на живых, жить за плотно притворенными створками, жрать свою ногу. Или прибиться к банде, отведать человеческой печени, спрятаться за броней татуировок, сменить зубы на ловчий капкан, снять скальп и носить его за поясом, выдавая за главный трофей.
«У меня же есть лодка!» – Такая простая, наивная идея пришла мне в голову. Я видел, как иду вверх по склону. Не один. Со мной любящий отец. Мы садимся в лодку и плывем долго, оставляя за спиной океан невзгод и лишений.
Лодка причаливает к другой стране, взявшись за руки, мы выходим и останавливаемся, щурясь на свет нового мира.
И те люди, что нас встречают, видят и понимают, что два человека эти – отец и сын – крепко и нерушимо дружны теперь навеки. На усталых наших лицах печать спокойного мужества. И, конечно, если б не нестерпимое местное солнце, то всем в глаза глядели бы мы прямо, открыто и честно.
И тогда люди, что встречали нас, дружески улыбнутся и тепло скажут:
– Здравствуйте!
Буря пришла, ревнивое дитя, вынырнула из-за края озера, поперла на кривых лапах, раздирая рот в капризном крике. Дождь гильотиной обрубил мечты, разъел тепло моего тела, размыл в мяшу песок под ногами. Молния разорвала ткань небес, и в эту дыру хлынул страх. Я побежал. Ноги без подсказки выбирали знакомый мотив.
Я влетел в подвал и не удержался на ногах, упал. Лежал, проклиная немилость стихии, шипел сквозь зубы, ощупывая ссадину на ноге. Пульсировал шрам на животе, толкался недовольной кровью. Минут пять я притворялся, что не трачу все силы, чтобы уловить малейший звук работы, стрекотание, рокот. Заполз в самую мякоть меж машин, подложил руку под голову и уснул.
Машинки молчали.
26. В добрый путь!
Уехать с ярмаркой.
Из подвала я двинул в сторону торговых фургонов. День стоял мутный, похмельной дымкой затянуло горизонт, накрыло все видимое пространство серой хмарью. Противно ныл живот, в нем ворочалась пустота, возвращая меня на землю, в шкуру обычного, слепого мальчишки без странностей. Моя кожа оглохла, я и не знал, как привык доверять ей за последние пару лет, с меня будто сняли шкуру, выдубили и завернули в нее наизнанку, зашили внутри кожаного чехла. Как Бака.
Я увидел голову куклы. Обглоданная огнем, она лежала в паре сотен ярдов от поворота на рыночную плешь. Здесь сохранилось подобие улицы, стены стояли выше второго этажа. Везде жили люди, в обычный день они должны были сидеть в тени, бродить, перекрикиваться. Но сейчас улица стояла пустая.
Я присмотрелся, футах в десяти лежала вторая голова. Черные пластиковые крошки, они заманивали меня, вели, тащили. Голова, голова, голова. Я не трогал их, обходил стороной, но не мог не смотреть. Я слышал равномерный стук, кто-то бил молотком по рельсе. Не сразу я сообразил, что дерет мои ноздри. Гарь. Весь мир пропах ею тем сильнее, чем ближе подходил я к повороту, улица шла вниз, в котлован, мне предстояло подняться из него к рынку, чем глубже становилась колея, прокатанная фургонами торговцев, тем острее звучала сажа, уголь, пожар, пепелище, смрад паленой кожи. Я замер на дне ямы, не дойдя десятка шагов до угла. Смотрел вверх и сомневался. Кожа, пусть и глухая, чесалась, обещая дурное. Я приказал себе вдохнуть поглубже. Нарисовал десяток дурных картин. Но я недооценил своих соседей.
Так выглядело поле брани.
Крикливые, жадные мародеры бродили по пепелищу, в которое превратилась ярмарка, клевали раздутые, лопнувшие трупы фургонов. Клетки с птицей, рулоны ткани, бутылки, антенны, какая-то невразумительная требуха валялись под ногами. Дым трусливо стелился в футе над землей, пряча трупы и барахло. Мародеры ныряли туда, кашляли, рычали, тащили наружу.
На поживу вышел весь поселок. Нас оказалось удивительно много. Со всех сторон доносился ликующий клекот. Трупные черви, мы пировали.
Я увидел совсем уж чудовище – мимо меня на ходулях и в асбестовом плаще прошагала Абигайл Сорроу. Ее седые волосы колыхались, как стяг, через спину висели два автомата, а в руках она тащила багор, которым ковырялась в горящих еще внутренностях фургонов.
Откуда-то слышались крики. Бам. Бам. Бам. Продолжал лупить молоток о железо. Только теперь звук этот стал конкретнее, обрел имя. Выстрелы.
– Джек, – закричал мне одноглазый мальчишка Пендерсон, размахивая палкой. Чумазый, как дьявол из котельной, он выглядел предельно счастливым. Вместе с ним мы копали червей и играли в солдат, теперь Пендерсон потрошил фургоны наравне со взрослыми, – нужны кастрюли?
– Что здесь? – Горло перехватило, я не мог говорить, зная, что дышу прахом сгоревших мертвецов.
– Ты все проспал? – Глаз Пендерсона вспыхнул восторгом. – Ночью ублюдки напали на индейцев. Эти, конечно, уроды, но наши. Круг камней никого не остановил. Они перебили уродов какими-то спицами. Вздернули вверх ногами, куражились, радовались, танцевали небось.
– Это я. – Что даст признание, когда люди уже мертвы?
– Кого-то распяли, – Пендерсон деловито орудовал палкой, – помоги-ка. – Я подошел и увидел, что он не может перевернуть обугленное тело. Я отшатнулся.
– Белоручка, – рассмеялся Пендерсон. – Распяли, говорю, индейцев, давай потрошить. Батя на войне людей чикал, говорит, никогда такого не видал.
– Звери! – Мимо прошел человек в респираторе, он тащил связку автомобильных колес, нанизанных на трос. – Поделом!
– И ни одного убитого из этих. – Пендерсон ткнул палкой труп, в воздух поднялись искры. Пендерсон чихнул и принялся пихать труп в сторону.
– А как вы их? – В голове не укладывалось. Наш поселок. Две сотни безвольных слизней. Беглецы, больные, мутанты. Гной земли, перхоть городов.
– Подожгли с четырех сторон. Кто выбегал – мочили в упор. Взяли их автоматы. Слышь, сейчас Пастор доделывает.
Бам. Работал молоток. Бам. Отзывалась рельса. Бам. И смолкло.
– Все, – улыбнулся Пендерсон, верхних зубов у него не было. Ни единого. – Никто не ушел. Костяная равнина умеет мстить.
Я попятился, развернулся и побежал, задыхаясь.
Вчера здесь стояли тридцать фургонов. Сотня матерых хищников, мужчин и женщин, со стволами наперевес, привычкой врать в глаза и резать глотки, перекрикивались, торговали, менялись, строили планы. Чтобы теперь стать пеплом, жирной угольной коростой, кладбищем бытовых приборов для горстки неудачников и уродов.
Я стронул эту лавину.
Я зашил индейцев.
Я приговорил ярмарку.
У меня за спиной раздался вопль радости, и тут же сменился проклятиями и шумом борьбы. Мальчишка Пендерсон сцепился с другими стервятниками. Люди дрались за светлое будущее и пару кастрюль.
– Много наловил? – Папаша сидел на крыльце и очинял ножом древко под удочку.
Я молчал, слова забили глотку. Не знаю, как я дышал. Слезы прожгли глаза до самого затылка. Я и руки не мог поднять, как дошел до дому?
– Малой, ты оглох? – Отец
