– Ты не за рыбой ходил, что ли? – Отец набивал трубку. Я не видел его курящим почти четыре года. Помотал головой, стараясь не зареветь.
– Ну, дела. А Ши где? Не с тобой разве?
– Ши?
– Сестра твоя, – рассердился отец, бешено вспыхнул румянец на его щеках, какие яркие у него белки глаз, я разглядывал лопнувшую сеточку сосудов, его ногти, никогда не обращал внимания, какие крепкие розовые у него ногти, прям лопаты. – Я с кем разговариваю? Алло?
Не заметил, как он подошел вплотную, здоровенный, пахнущий ядреным лошадиным потом. Я стоял, муравей в тени великана.
– Алло! – повторил отец, стуча пальцем мне по лбу. – Тук-тук! Кто там? Где твоя сестра? Малой, ты накурился, что ли?
– Эни?
– Тьфу, пропасть! Ты полудурка заканчивай строить! Эту я со вчера не видел, загуляла, небось. Малая где? Кому велел смотреть за ссыкухой?
Ши – мячиком отлетело от стены в голове. Она. Нет больше Ит. И Гнилого нет. Она и отец.
– А мама? – Я нырнул под его руку и помчался в трейлер. Откуда силы взялись.
В спину неслось:
– Не буди ее! Всю ночь ворочалась со своим бедром, насилу уснула.
Мама плыла.
Свет падал на нее сквозь открытую дверь трейлера, и я видел, как танцуют песчинки в конусе ее дыхания, собираются в узлы и фрактальные узоры. Мама спала. Трейлер едва заметно скрипел, расширяясь и опадая в такт ее дыханию. Я не стал заходить внутрь. Испугался.
– Хватит дурить. – Отец схватил меня за плечо, развернул к себе, я приготовился к тошноте, кожа помнила его трупные прикосновения, сейчас, сейчас накатит, не облевать бы ему брюхо… Теплые у бати были руки. Обычные.
– Лет тебе сколько? – Папаша выкатил глаза, отвык я от этих его концертов, но багровая рожа не сулила ничего хорошего.
– Пятнадцать.
– Ууу, какой взрослый. Читать, небось, умеешь? Фургон водить? Стрелял? Девок под юбкой щупал? – Мыльный пузырь, за радужными стенками которого я прятал надежду, что вернулся прежний отец, лопнул, жгучие брызги попали мне в глаза. Передо мной стоял тот же Гнилой, только в более удобной, подретушированной упаковке. Эта мразь ненавидела меня. И она всего лишь притворялась живой.
– Чего надо? – ощерился на отца я. – Грабли свои подбери.
– Вот взял свою задницу в руки, – так же грозно, не снижая давления пара в котле, продолжил отец, – и привел сестру домой. Она маленькая. Ей кушать пора. И спать.
Разошлись.
Так лавируют корабли в порту, чтобы случайно не отправить друг друга на дно. Хотя… что я мог ему сделать? Машинки сдохли, а руками гвоздить я не мастак.
Я взял фонарь и молоток. Гнилой проводил меня насмешливым взглядом.
«Гвоздь в башку бы ему вбить!» – думал ногами, гнал не усталость, липкий телесный вой, необходимость упасть – и кости в кисель, без снов и темницы плоти.
Гнилой прав, Ит потерялась, ей всего три, нужно найти ее как можно скорее.
«Чем оправдаешься, если ее убили?» – Казалось, ничто не заставит меня шевелиться быстрее, но я смог.
«Нет, – остановил себя от возвращения на пепельную Голгофу. – Ее там нет». Разорвал на части и развеял по ветру мысли, что с Ит могли там сделать.
В животе дергало, тащило взглянуть на одно место.
Я ненавидел его и чурался, но древний инстинкт, что гонит убийцу вернуться на место преступления, приказал мне идти к тупику, где я разделал Бака.
27. Тайна горы
Тело пропало.
Его волоком вытащили на дорогу, а там колеса и десятки ног, поспешные, торопливые знаки расправы, доносы людской жадности, затерли все следы.
Я присел на корточки.
В темени приятно стукнула память о временах, когда мы с Эни приникали к радиоприемнику, диктор читал истории о следопытах, первопроходцах, там тоже грохотали револьверы, снимали скальпы, но бал правили честь и табу, а не кто первый, тот и выжил. Отец ворчал, мы не давали ему слушать новости. По федеральному каналу гнали шепелявую кашу о надвигающейся войне, жужжали, как мухи над покойником, галдели, прорицали, обещая поля трупов и озера крови.
Мы обожали радио.
Я, тогда еще совсем щенок, в нетерпении крутил ручки настройки, силясь поймать детективную или хотя бы музыкальную волну, но все каналы плотно забила эта мура. И вот мы нащупали историю про следопытов.
Направление. Куда они могли его утащить. Я понюхал песок, разгладил его рукой.
Как читать чертовы следы? В какой стороне его искать?
«Зачем тебе Бак?!» – отчаяние, такое жгучее, родное, снизошло на меня, как херувимов свет. Я лег на дорогу, прижался щекой к теплому песку, закрыл глаза и доверился удаче. Слепая дрянь, прежде она играла на моей стороне, подкидывая если не туза в рукав, то хотя бы старшую карту на стол.
Я плакал, и наконец это были самые обычные слезы.
Вместе с зубом я вырвал из себя все сказочное и волшебное, все дерьмовое и кровавое. Никаких больше чудес.
Я представлял, как свет сочится из меня по капле, я приземляюсь, все ниже и ниже, вминаюсь в дорогу, исчезаю из мира объемных существ, становлюсь трафаретом. Плоской вырезкой.
Пружина сперва начала дрожать, затягиваясь все туже, потом зазвенела, но не распрямилась, а лопнула.
Я окончательно стал обычным.
Я слышал ветер, чуял тепло, песок скреб мне кожу.
Я открыл глаза.
Прямо перед носом лежала игла от швейной машинки. Она указывала вниз – на пересохший ирригационный канал. В этом месте он приходил из пустыни – там прежде колосились поля – упирался в дорогу под прямым углом и дальше шел с ней бок о бок, пересохшая глубокая канава с бетонным желобом, по которому из города тогда текла вода.
– Нет, – отказался я. – Нет. Нет. Нет.
Повторенное десяток раз, это слово обрело силу лезвия. Я отрезал им саму мысль, мельчайшую возможность обнаружить Бака у подножия канала. Я рассмеялся этой глупости, я отмахивался от нее, перевернувшись на спину, скат был очень круг, я хохотал над этой ерундой, съезжая на заднице вниз с десятифутовой высоты, я корчился, хватаясь за пресс, шву не нравился мой глупый гогот, я стонал, но хихикал, растирая отбитые пятки.
Я делал что угодно, лишь бы не смотреть по сторонам.
Тела внизу не было.
Зато висел запах.
Куда ушел смех?
Мне пришлось обернуться, хотя я мог этого не делать, я узнал бы его из миллиона.
Так пахли бойни.
За моей спиной висела отогнутая решетка канализационного коллектора. Дыра того размера, чтобы пролез Бак.
Над входом висела птица.
Кто-то распял ее, аккуратно, безжалостно, расправил каждое перо в крыльях. Нахлобучил на нее кукольную головку, покрасил брюшко синей краской, подвесил снизу зубы на веревочках. Птица пыталась вырваться, зубы стучали друг о друга, кукольная голова смотрела проколами глаз.
Я вполз в тоннель на
