Апач забралась под стол, шипела оттуда, закрываясь руками.
Пришел весь поселок, вчерашние потрошители, убийцы, их лица скрадывало пламя факелов, которые они держали. Некоторые стояли на коленях, другие бились в корчах, гортанно славя мою мать, кто-то осыпал себя песком, женщины пели церковные псалмы, собаки, их было не меньше десятка, дикие твари, даже они пришли из пустыни присоединить свой вой. Я слышал каждый звук, они роились в моей голове, уничтожая мысли, вытаптывая сопротивление, блаженное моление, священный зов.
– Мое племя! – прошептала мама, люди забились в экстазе, они танцевали, поджигая факелами волосы и одежду друг другу, у некоторых носом шла кровь, они размазывали ее по соседям, помечая, делясь, как святой водой.
– Отнесите меня в круг камней. – Десятки ног пришли в движение, десятки рук протянулись к ней, готовые служить, восторженно подчиняться.
– Я должна вернуть все свое племя.
Они отхлынули, полночная волна, унесли на руках мать, зацепили и потащили на привязи отца. Остались одни собаки. Они сидели рядком и не моргая смотрели на нас.
Я дергал путы. Бесполезно. Меня привязали на совесть.
– Эни. – Белый шум вернулся к своему пустому, обморочному звучанию. Я видел белки ее закатившихся глаз. – Эни!
Ну губах сестры выступила пена. Тело выгнулось, как лук. Она билась затылком об пол, рот выводил: Авры-вра-вра-вры-вра-вра-паааааааа!
– Помоги! – Я видел, что Апач сидит под столом. – Ты же можешь!
Апач навела на меня пистолет из пальцев. Пуф!
– Умоляю, помоги. – Апач вылезла из-под стола, подошла к Эни, обернулась на меня.
«Уверен?» – Мордочка Апач превратилась в копию лица матери.
– Да, – задыхаясь, прорыдал я, – да.
Апач села у бьющегося тела Эни, положила руку ей на грудь, конвульсии сошли на нет, но пену сменила кровь, она хлынула изо рта и ушей Эни.
Я сорвал голос, я драл руками кровать, слюна из моего рта вылетала на фут:
– Скорей же! Ну! Скорей! Это же твоя сестра!
Апач посмотрела на меня – ты сказал – раздвинула челюсти Эни и отрыгнула ей в рот какую-то пакость с множеством лап и раздвоенным, как у уховертки, хвостом.
Тело Эни свело судорогой, сестра распахнула глаза и села:
– Неееееееет, – забулькала она, попыталась ухватить тварь, засунула пальцы в рот. – Нет-нет-нет!
Собаки завыли, одна за другой. Апач посмотрела на них, и животные повалились на землю, пряча морды в лапах.
– Твоя сестра. – Я больше не мог смотреть. Я потерял их обеих. Всех их.
Апач погладила меня по щеке, я видел ее глаза в футе от своих. Белые озера без зрачка и радужки. Апач капнула молочной слезой. Жалела меня.
«Спи», – приказала она, и я забылся. Канул в молоке счастливого сна.
Я не знал, но видел последний сон в жизни.
Отец вжимает губы мне в ухо. Он подозрителен, никому нельзя верить:
– Слушай внимательно, – говорит отец, – вся надежда только на тебя.
Мы в темнице под старой школой.
– Мой план таков, – говорит очкастый, кадык ходит на его шее, вверх-вниз, очкастый боится моего батю. Гнида. Предатель!
«Па, – хочу сказать я, – они заодно. Сговорились против тебя. Па, не верь!»
Но я молчу. Мы оба молчим. Слушаем план очкастого.
– Один ляжет вон туда. – Смотрим в сторону лужи крови. – Измажем ему голову, будто и ему прилетело. Камеру отопрем.
– Ээээ. – Отец с сомнением смотрит на горлума, тот даром, что не лижет решетку, бьет хвостом и ноет. Третий заключенный лежит камнем.
– Только мне, – поднимает ладони очкастый.
– Ну. – Батя колеблется. План откровенно тянет тухлятиной, но выбор не влезет даже в замочную скважину, от такого ни прикурить, ни кончить.
– Охранник кинется к мертвым, я выйду из камеры…
– Ты? – Папаша прячет руку с ключами за спину, брови замкнули переносицу. Я едва дышу. Мочевой пузырь звенит от желания опростаться. «Они врут!» – почему ты не умеешь читать мысли? Почему я не могу тебя предупредить? Почему это происходит опять?!
– Потянем спичку. Монетку кинем. – Очкастый хочет жить, эта жажда делает его чертовски убедительным.
– Кто-то бьет охранника кирпичом, – додумывает батя, – так?
– Да, со спины.
– А если охранник проверяет замки?
– Ударишь его решеткой. Или я.
– Дерьмо твой план. – Отец ходит по подвалу, скрип-скрип, говорят его ботинки, из них вытащили шнурки, чтоб не вздернулся, скрип-скрип.
– Я, – рвет решетку горлум, – я могу в кровяку нырнуть. Весь ею вымажусь. Как гуль. Куда хочешь лягу.
Горлум становится на четвереньки:
– Я даже лаять умею. Гав! Гав!
– Заткнись. – Батя смотрит на меня в упор. Решается. Всегда думал, что у него глаза карие, а они зеленые с коричневыми протуберанцами. Поворачивается к клетке с очкастым, гремит железом.
– Поможешь мне, – очкастый кивает. Отец отходит со мной, приближает губы к уху.
– Ты все запомнил?
Киваю.
– Повтори.
Шепчу ему нехитрую инструкцию: дом – половица – мама. Сбиваюсь пару раз. Батя отвешивает затрещину. Горячо. «Господи, надрываюсь я, – ты живой. Папа, ты живой! Хочешь, ударь меня еще раз. Сто раз. Тысячу раз! Только не умирай, прошу тебя, живи!»
– Полезай-ка. – Отец не терпит возражений. Лицо его становится красным и злым. – Пошел.
Он слушает, как я шуршу в дыре. Отец улыбается. Гордится мной. Поворачивается к очкастому, забыв стереть улыбку с лица. Очкастый и горлум одинаково жадно смотрят на него. Псы и кость.
– А если ты гонишь? – Очкастый растопыривает пустые ладони. Подозрительно чистые они у него.
– Есть монетка?
Отец зевает. Глупость, какая глупость. Откуда ему знать, что все трое в сговоре? Они с очкастым смотрят на лужу и влипшего в нее охранника.
– Достанешь? – кивает батя на кирпич. Чертыхаясь, очкастый выуживает его из вязкого кровяного моря.
– А с этими? – поворачивается к нему спиной батя? «Стоооооой!»
Все происходит четко, как наяву. Меня там нет, но я все вижу.
Кирпич влетает в затылок моему отцу, раскрывает багровую пасть, батя летит на пол. Очкастый прыгает следом, бьет еще раз, крушит кости, мочит надежно, умело.
Горлум кудахчет из своей камеры, подпрыгивает, хлопает руками, как крыльями.
Третий арестант оборачивается. Я впиваюсь в его лицо взглядом. Кто ты? Я убил тебя? Ты наказан?
– Ключи у нас, – докладывает очкастый, – что дальше?
– Выкинем Хэммета за мальчишкой. – Третий мне совершенно незнаком, у него ровное бесцветное лицо, он и говорит точно так же. – И сядем ждать.
Гремят ключи, открывая камеры.
Толчками утекает жизнь моего отца, вливаясь в океан.
Я вылезаю из дыры в стене.
30. Голубая чашка
Облака текли над землей бесконечным лавовым полем. Что-то случилось с воздухом, солнце окрасилось зеленым, плыло за облаками крупным яблоком. Вся равнина превратилась в огромный аквариум.
С утра накрапывал дождик, но пикник решили не отменять.
Мама ворчала, но мы понимали, что это ноет нога, шныряли вокруг, набрасывались внезапно и расцеловывали маму в щеки. Она смеялась и швыряла в нас кедами, которые выменяла для Ши.
– Лимузин прибыл! – Отец одолжил у Пендерсонов тачку, в которой те возили дикую брюкву с заброшенных оранжерей. Настелили одеял и бережно, в шесть рук уложили туда нашу
