Но ей не могло быть больше восемнадцати. Установленные в его глазах ссылки подтверждали это; любая возможность косметического эффекта исключалась.
Перед ним определенно была Люстр Сен–Клер. Та самая Люстр Сен–Клер, которую он знал пятнадцать лет назад.
— Это ты? — спросила она. По–енохийски. Голосом Люстр.
Ему было четырнадцать. Он впервые покинул Корк, отданный по контракту в Четвертый драгунский за долг отца, гордый тем, что наконец сможет выплатить его честной службой. Ему еще предстояло пообтесаться и затем приобрести новые острые углы в Кибл–Колледже. Его расквартировали в Уорминстере; он был кадетом до мозга костей, однако ему приходилось водить компанию с людьми других классов, которые любили посмеяться над его аристократическим ирландским акцентом. Его вечно спрашивали, скольких тори он убил, и он никогда не мог найти подходящего ответа. Лишь годами позже ему пришло в голову, что надо было говорить правду: сказать «двоих» и поглядеть, насколько это их потрясет. Он чрезвычайно болезненно осознавал собственную девственность.
Люстр была одной из тех молодых дам, в обществе которых ему позволялось показываться в городе. То, что она старше него, чрезвычайно льстило Гамильтону, особенно учитывая ее немногословность, робость, неспособность его подавить. С ней он мог быть смелым. Порой даже чересчур смелым. Они постоянно то встречались, то расходились. На балах она опиралась на его руку — в трех случаях ей даже не понадобилась карточка, — потом предположительно уходила к какому–нибудь другому кадету. Однако Гамильтон, к досаде Люстр, никогда не воспринимал других ее ухажеров всерьез, и она всегда возвращалась к нему. Как подсказывал его теперешний внутренний календарь, все эти глупости продолжались меньше трех месяцев. Невероятно… Сейчас они казались годами, высеченными в камне.
Он никогда не был уверен, питает ли она к нему хоть какую–то привязанность, вплоть до того момента, когда она посвятила его в свои таинства. Хотя в ту ночь они даже поссорились, но по крайней мере после этого некоторое время были вместе, какой бы неловкостью и испугом это ни сопровождалось.
Люстр работала секретаршей у лорда Сёртиса, но в ту ночь величайшей близости она призналась Гамильтону, что по большому счету это неправда, что она одновременно исполняет функции курьера. В ее голове сидело зерно дипломатического языка, и время от времени ее просили произнести слова, после которых оно прорастало в ней, и тогда она забывала все другие языки и становилась чужеземкой для любой страны, если не считать десятка человек при дворе и в правительстве, с кем она могла общаться. В случае же плена Люстр должна будет произнести другие слова — пакет у нее внутри принудит ее к этому, — после чего не только в ее речи, но в мыслях и памяти останется лишь такой язык, на котором не говорит никто другой, и никто другой не будет способен его выучить. В таком виде ей придется жить до самой смерти — скорый приход которой, учитывая отрезанность девушки от всего остального человечества, образующего равновесие, будет не только вероятен, но и желателен.
Люстр рассказала ему об этом так, словно говорила о погоде. Не с отрешенностью, которой Гамильтон научился восхищаться в своих солдатах, но с фатализмом, вызвавшим у него в ту ночь слабость и испуг. Он не знал, верить ей или нет. Именно кажущаяся убежденность девушки в том, каким будет ее конец, заставила его той ночью возмутиться, повысить голос, снова начать это бесконечное трение друг о друга двух еще не до конца сформировавшихся личностей. Однако на протяжении последующих недель он начал отчасти ценить эти признания, научившись смиряться с ужасным бременем, что взваливала на него Люстр, и слабостью, которую она таким образом проявляла — если все это действительно было правдой, — из чувства восхищения перед девушкой.
Ему довелось совершить еще множество глупых и страшных поступков, пока он был кадетом. Не раз он думал, что потом пожалеет, — но что толку жалеть? Тем не менее одного он так и не сделал: не вышел из своей маленькой комнатушки над гостиницей, не отправился прямиком в свою казарму и не попросил о личном разговоре с лейтенантом Рашидом, чтобы рассказать ему, что эта так называемая дама сочла возможным поделиться с ним тайной своего положения. Этого он не сделал на протяжении всех тех недель, что ему оставались.
И вот, как рок в греческой трагедии или ответ на слишком редкие молитвы, незавершенное дело возвращается к нему снова.
Шестью месяцами позже Люстр Сен–Клер поехала с его светлостью в Лондон, после чего перестала отвечать Гамильтону на письма.
О том, что она исчезла, он узнал лишь потому, что встретил на каком–то балу одного из ее друзей, отвлек даму, державшую его под руку, и подошел засвидетельствовать свое почтение. Тогда–то он и услышал, какой это был ужас, сколько пролилось слез и что ни одна из девушек в услужении у лорда Сёртиса не знает, что случилось с Люстр.
Гамильтон скрыл тогда свои чувства. И продолжал скрывать их впоследствии. Он раскопал об этом деле все что смог — то есть почти ничего. Он поднял все газеты за тот день, какие смог достать, и обнаружил упоминание о дипломатическом инциденте между Сент–Джеймсским двором и датчанами: оба винили друг друга в «недоразумении», в описание которого автор статьи по долгу службы не имел права углубляться более детально, но оно, несомненно, произошло по вине датчан с их вечными заскоками. Читая между строк, Гамильтон смог понять, что нечто потерялось — вероятно, дипломатическая почта. Возможно, эта почта включала в себя Люстр, или это и была Люстр…
А затем его полк внезапно подняли по команде, и он оказался надолго оторван от всего этого.
Месяцы, годы его мутило от того, что он носил в себе, начиная с огромного и внезапного страха тут же, прямо перед ним. Это бремя постоянно висело на нем, лишь постепенно облегчаясь. Однако дело так ничем и не кончилось. К тому времени, как его повысили в звании и начали поручать ему работу в штатском, Гамильтон привык успокаивать совесть, заверяя себя, что у него нет никаких конкретных деталей, которые он мог бы передать своему начальству. Девушка слишком много болтала и не умела вести себя в окружающем мире — но это ведь не доказательства, а всего лишь ощущения.
Этим все и исчерпывалось вплоть до сегодняшнего утра. И вот он вновь услышал ее имя — из уст Турпина, стоя на своем посту перед зданием Королевской конной гвардии.
Имя и новость о ее возвращении после того, как ее пятнадцать лет считали мертвой.
Гамильтон
