Маяки

это буду я. Мы работаем смышлеными портными в стране, целиком населенной голыми королями. Можно продать любую одежду, лишь бы клиент ничего не просек. Вот только иногда становится мерзко: они ж кругом голые.

Умный. Ну это мне даже на руку. Он уже все понял. Смотрит смело в глаза. Знает, что я ему ничего не сделаю. Знает, что его будут искать. Знает, что в стране каждая смерть, особенно на космолиниях, разбирается в КДСБ. Все знает. Какой умница.

Говорит, что я не смогу заткнуть ему рот.

Его взгляд скользит по моей фигуре. Да, он все видит. Еще не понимает, но уже точно чувствует. Я одет чуточку аккуратней, чем надо. Безупречная синяя рубашка, желтый галстук, костюм — вроде классический, но такого в этом торговом центре не найдешь. Я так гладко выбрит, что мужики из рекламы бритв завидуют. Это специально для таких, как он: пусть осознают. Я почти идеальный, чуточку нереальный. А значит — где–то над его реальностью. Не сверхчеловек — сверхобыватель.

Говорю, нет, конечно. Никто ему не будет затыкать рот. Но он, конечно, будет молчать о том, что видел.

Я ему угрожаю? Нет, конечно. Да что он такое говорит. Разве можно? Мы ж не звери какие–то. Да это и не законно. Так что ему никто из нас не сделает никакого вреда. Мы прячемся за складками вероятности. Мы управляем вероятностью. Наши действия невидимы. Почему? Да потому что они никогда не выбиваются из общего ряда.

Вот, скажем (как–вас–зовут-Виктор? — очень–приятно–Виктор), Виктор вернется домой. Все будет хорошо. Помирится с женой. Через пару месяцев он, как и планировал, отправится в отпуск с женой и дочкой (угадал: с дочкой). Ну, теперь, конечно, на общественном транспорте. И вот вроде бы тур он приобрел дорогой и хороший, но в салоне первого класса сидит еще семья индийских нуворишей. Виктора напрягает, что дочка подружилась с сынком индуса. Но не объяснять же вслух, почему ей нельзя поиграть «с ее новым другом Парекхом». Загрызут. С тех пор как социальный прогресс стал идти под руку с техническим, ни один здравомыслящий человек ничего подобного себе не позволяет. А потом — как Виктор и опасался. К дочке цепляется вирус. Отпуск перечеркивается рвотой и температурой. Половина учебного года насмарку. Но вроде все обходится.

А потом выясняется, что девочка чуточку не успевает, и как вы ни стараетесь, но в намеченный колледж ее не берут. Вроде бы можно заплатить, чтобы исправить положение, но хедж–фонд, где лежит вклад на этот случай, промахивается мимо тренда, и вложенные деньги сейчас просто нельзя выводить в наличность. А выведешь — все равно не хватит. И вот дочкина жизнь уже идет немножко не так, как планировалось. Вроде бы не трагедия, верно? Могло бы произойти такое случайно? Могло. Но не очень понятно, почему папа так запустил дела, хмурится, не разговаривает с домашними. Уходит из дома, что–то пытается по телефону доказать каким–то людям из спецслужб. Почему взволнован.

Чувствую, что попадаю сразу в два его больных места: дочка и самооценка. Мальчик хочет быть хорошим. Что ж, пусть будет хорошим!

И вообще, говорю, Виктор, вы, собственно, почему хотите навредить государству?

Ага: виду не подает, но напрягается.

Вот, говорю, люди из правительства (не соврал) решают важные государственные задачи (почти не соврал), держат операцию в строжайшем секрете (не соврал), создают уникальное оружие (соврал, извините, зато как он вздрогнул!), а вы им тут осложняете жизнь (чистая правда!).

Оружие? Спрашивает недоверчиво.

Оружие, оружие. Против кого, как вы думаете, оно будет применяться?

Молчит.

Вот такая у меня работа. Вы пробовали когда–нибудь в персик вложить абрикосовую косточку, не повредив кожуры? А мне это приходится с человеками делать. Вот стоит один такой, прислушивается к ощущениям. Вроде ничего, целый. Позеленел только чуток.

Оружие, спрашивает. Психотронное? Но это все равно запрещено конвенцией.

Вы знаете, Виктор, говорю… Давайте пройдем в бар, выпьем, обсудим. Думаю обнять его за плечи по–товарищески, мягко подтолкнуть в сторону бара. Нет, не надо: этот не любит фамильярностей. Впрочем, он сам кивает и направляется в нужную сторону.

И вот так с ними всегда.

Через два часа я выхожу из торгового центра. Держу на ладони персик с абрикосовой косточкой. Целехонький. У меня на костюме ни пятнышка. Размахиваюсь, кидаю персик в небо. Он летит. Выше и выше, и уходит в космос. Я машу ему вслед рукой. Хорошая работа.

Извините, что я так образно. Бурбон настроил меня на лирический лад.

Какие–то люди в новостях, говорят и говорят что–то непонятное

Прокурору задают вопрос:

— Правильно ли я понимаю, что мой подзащитный обвиняется в незаконной модификации личностных особенностей психики?

— Верно.

— Скажите, пожалуйста, в незаконной модификации чьей (адвокат подчеркивает последнее слово) психики он обвиняется?

Пауза.

— Своей собственной.

— Спасибо, я не имею больше вопросов.

Папа

Что–то непонятное внутри меня заставляло смотреть эти новости. Листать интернет. Прислушиваться к радио в жужжалке. Я что–то искал. Бывает, собираешь с дочкой пазл, а потом весь вечер по привычке выискиваешь взглядом недостающие кусочки во всем, что видишь. Но это ощущение длилось уже полгода с той дурацкой поездки. И я сам не понимал, что именно ищу. Но когда нашел, то сразу понял.

Они подготовили почву. Сняли несколько фильмов, запустили на радио несколько песен. Насочиняли детских сказок и раскрутили их в Сети, сняли несколько репортажей, спровоцировали несколько судебных процессов.

А потом приняли закон.

Правильно, нельзя без подготовки. Иначе рванет и забрызгает так, что потом не отмоешься.

А я то–думаю, что за ерунда: живет себе известный молодой актер. Потом — внезапно! — все узнают, что он гей. Вы не замечаете? А я стал замечать. Не, ну надо же. Никто не ожидал.

А я думаю, может, и он сам не ожидал?

Может, ему помогли?

Как? А вот так. Подошли с приборчиком. Может, насильно. А может, и добровольно. Понравился богатому извращенцу молодой талантливый мальчик.

С другой стороны: бывает, что одни люди отдаются другим через силу, скрепя сердце. Терпят. А так — настоящая любовь. Небольшая операция, небольшой разъемчик на затылке размером с пуговицу — и ты уже преданный любовник, любящий муж, сын или, допустим, покупатель. Конечно, это возмутительно.

Было возмутительно. Теперь можно распечатать судебное решение, свернуть его в тугой комок и заткнуть рот всем недовольным. Теперь каждый будет иметь святое право любить то, что посчитает нужным. Менять ориентацию, менять привычки, менять пристрастия. Плати, покупай прибор. Делай себе на голове разъемчик. И никто, никто и никогда не скажет тебе ни полслова. Считай, добрая фея поработала.

Я понял, что тестировали на Птичке.

Все, что мне наплел этот аккуратный тип, рассыпалось. Прямо у меня внутри. И осколки стали впиваться в грудь при каждом вдохе. Нет, мне