Я понял, что мне надо найти ее.
Зачем — второй вопрос. Первый вопрос — как. Я же не следопыт. С другой стороны — я медик. У меня есть доступ пятой степени к федеральной медицинской базе. Итак, девушка, четырнадцать–шестнадцать лет. Сирота, детский дом. Есть согласие на операцию. После операции транспортировка в сектор 3 СБ 144. И если этот агент не солгал мне в том, что они никогда ничего не прячут, то…
МамаБыло именно такое утро такой апрельской субботы, в которое солнце чувствует себя просто обязанным заглянуть в окно каждой кухни, за которым можно найти семью, суетящуюся перед завтраком. Оно проверит, как вы намазываете на хлеб сливочное масло. Ну, или арахисовое масло. Или джем. А потом, довольное, переползет с вашей посуды на кота, чтобы заставить его пожмуриться.
Я все водила и водила ножом по тосту, хотя масло уже было достаточно хорошо размазано. Мне казалось, что эта серовато–коричневая масса, которая когда–то была крепкими и блестящими орешками — мои планы на день. Сегодня такой день, когда хорошо гулять и гулять по парку, сворачивая с дорожек в лес, где снег и лужи. И Викуська будет носиться по ним до упаду, а потом, довольная, уснет дома в кресле, не успев снять колготки.
Но мы поедем покупать ей новую одежду. Мы будем ходить полдня по душным магазинам. Потом накормим ее и сдадим в центр развития на еженедельное занятие, а сами отползем в некурящий зал какого–нибудь не слишком дорогого ресторанчика.
Так мы запланировали, и Витя точно ничего не отменит. Потому что Викуське нужна одежда, на занятия надо ходить регулярно, и вообще — мы же договаривались. Сейчас он войдет на кухню, чтобы не глядя щелкнуть кнопкой кофеварки. И кнопка окажется точно на месте.
Однако он появился в дверях и замер. Я подняла голову, чтобы пожелать ему доброго утра, но не успела ничего сказать, потому что увидела, какие черные мешки у него под глазами.
Я, наверное, плохая жена. Потому что обрадовалась, когда муж сообщил, что сейчас надолго уедет. Куда и зачем, не сказал. Просто он, видите ли, посчитал нужным предупредить.
Обрадовалась. Хотя и не подала виду.
Папа— А после завершения всех экспериментов мне должны были вернуть прежние установки. Еще раз коннектор войдет в разъемчик на затылке, я снова потеряю сознание, а потом проснусь уже собой. Со всеми привычками, вкусами и предпочтениями. Но я отказалась.
— Почему? — спросил я.
— Я подумала… снова стать той, кто на это согласился? Нет.
Она сжала губы и стала теребить безымянный палец. Мне показалось, что она еще чуть–чуть похудела с нашей последней встречи. По крайней мере, пальчики у нее были очень худые и удивительно длинные.
— Так… что же теперь ты будешь делать?
— Не знаю. Моей последней установкой была покупка водолазки. Вот… с тех пор я ничего не хочу, ничем не интересуюсь, кроме того, что было в том сити–молле. Даже не знаю, стоит ли он еще на том месте. Может, и стоит. Я часто представляю его себе. Как он заполняется паутиной и пылью… Но чаще думаю о белых водолазках. Вы знаете, кое–где их называют «бадлонами». А по–английски водолазка будет «turtleneck». Что означает «черепашья шея»… Что буду делать? Пойду учиться на специалиста по водолазкам. Выйду замуж за водолаза.
Она рассмеялась.
Что–то мешало мне говорить, будто кто–то невидимый третий, стоящий надо мной, сдавил мне горло. Мы сидели в парке возле ее детдома. Меня пропустили на свидание под предлогом липовой медицинской консультации. Птичка пришла и совершенно не удивилась ни мне, ни моим расспросам. Видимо, ей действительно все было безразлично, кроме водолазок.
А мне не было. И очень хотелось что–то с этим сделать. Но что? Поднимать шум? Я не забыл угрозы того аккуратного. Кто бы ни стоял за ним — правительство или клуб богатых извращенцев, — мне не побороть их в одиночку. У них хватило денег на сити–молл в пустыне. И, наверное, не на один. Я не сомневаюсь, что следующий построят на моих костях.
— О чем вы думаете? — спросила Птичка. Бойкий, дружелюбный голосок.
Вежливая. Ей ведь не интересно на самом деле. Что ей ответить? «Извини, но не о водолазках»? Рассказать, что я опять лихорадочно выискиваю в голове спасительные банальности? Что я чувствую себя обворованным покупателем, потому что начал понимать, какова цена всем этим фразам? Что я копил их десятки лет, принимая эти афоризмы за житейскую мудрость? Но, как выяснилось, стоят они не больше окурков с пола. И не потому, что легко достаются. И не потому, что не могут тебе помочь. Они не могут помочь тому, кто рядом с тобой. Хрупкому человечку с высосанной душой. Есть такое красивое выражение «политика малых дел». Это когда человек ничего из себя не представляет, но живет достойной жизнью, делает что–то хорошее в меру сил. И успокаивается этой гладкой фразой.
Я помотал головой.
— Ни о чем. Решительно ни о чем.
— Не переживайте за меня, — бодро сказала девочка, — через три года меня выпустят, как они выражаются, во взрослую жизнь. Я присмотрю себе занятие. Когда заработаю денег на модификацию, то полюблю это занятие. Что–нибудь хорошее. Финансовую аналитику какую–нибудь. Или даже медицину. Расскажите мне про медицину!
Я готов был рассказывать ей обо всем. О своей профессии, о книгах и фильмах, об автомобилях, о зебрах, которых я фотографировал в Африке, о налогах, о самолетах. Говорить часами, только чтобы выболтать свою тоску, чтобы мои слова заполнили пустоту, которая жила в этой девушке. Но как? С чего начать? Как долго я могу говорить? Сколько у нас времени? Пустят ли меня к ней еще раз? Могут ведь и документы проверить. А я ей никто. Первый встречный. Я не отец и не опекун. И не стану им никогда. Зачем я ей, собственно? Ни за чем. Даже если с сегодняшнего дня буду носить только белые водолазки.
Какая–то мысль мелькнула на краю сознания.
— А сколько, говоришь, миллионов стоит перепрограммировать одну девушку с водолазок на что–то другое?
Птичка рассмеялась.
— Не надо. Что вы в самом деле. Мне будет
