На подоконнике, в горшочке, стояли нераспустившиеся африканские фиалки — и ей, старой деве, захотелось вдруг, чтобы ее жизнь перестала быть скучной, а серая бесцветная комнатушка заиграла фейерверком распускающихся бутонов.
Она повесила в шкаф пальто и тщательно расставила на полочке свои покупки. Календарь еле умещался в сумке — в магазине он ей не показался столь большим. И зачем она взяла его; придется снова спускаться вниз, чтобы выбросить в мусорный ящик — фрау Гуггенбюхлер терпеть не могла опорожнять корзины для бумаг в комнатах жильцов.
Альвина скользнула взглядом по календарю и вдруг заинтересовалась.
С виду это был простенький детский календарь с обычным, присыпанным блестками зимним пейзажем. Лист календаря был разбит на двадцать четыре клетки с крохотными ставеньками в каждой. Эти ставеньки можно было поднимать по одной весь декабрь — позади была нарисована какая-нибудь игрушка и сценка из волшебной сказки. Самая большая ставенька, приходившаяся на двадцать четвертое декабря, обычно закрывала рождественскую люльку.
Альвина взяла в руки календарь, отпечатанный на чудесной, похожей на пергамент бумаге, плотной и гибкой, и стала внимательно разглядывать традиционный, залитый солнцем пейзаж, столь тщательно отделанный в деталях и сверкающий красками, что он казался средневековой миниатюрой. На переднем плане было выписано замерзшее озеро и люди на коньках, толпящиеся вокруг саней в виде лебедя. В санях восседала улыбающаяся знатная дама, прекрасная, как Юдифь Кранаха — бархатное платье с прорезными рукавами по моде немецкого Возрождения, прическу украшают перья, а шею — золотое ожерелье. С далеких гор сбегает речка и змеится по заснеженной долине. Большую часть картины занимал старинный город с крепостными стенами. Над городом высился замок, на воротах которого, позади решетки, чернели готические цифры — 24.
Альвину охватило ребячливое любопытство, желание открыть все клетки зараз; но расставаться с этим красивым календарем уже расхотелось, и она решила сыграть по-честному, открывая по ставеньке в день.
Наступило первое декабря.
Фрейлейн Бернауэр, как обычно, целый день перепечатывала с диктофона отчеты и деловые письма, но сегодня, в обеденный перерыв, ее больше, чем всегда, раздражала болтовня молодых машинисток.
«Почему, — думала она, — у меня такое дурное настроение?» И честно признавалась: «Да я ведь жду не дождусь вечера — сегодня начну играть в календарь. Это простительно тому, кто лишен больших радостей, — на его долю остаются только маленькие».
И вот настал желанный миг.
Она осторожно приподняла ставеньку с цифрой 1. В окошечке показался букет цветов, нарисованный с такой тщательностью, что ей почудился их аромат. Почудился? Да нет же, она вдыхала его на самом деле! Цветы заполнили всю комнату, преобразив ее: они стояли в горшочках, серебряных и хрустальных вазах, гирляндами и венками вились по убогой уродливой мебели, раскрашенной под дорогое дерево.
Альвина в растерянности огляделась — в ее душе боролись удивление, ужас, восторг; восторг оказался сильнее, и Альвина из предосторожности закрыла дверь на щеколду, а замочную скважину заткнула. Фрау Гуггенбюхлер не потерпела бы чуда, случившегося в ее квартире.
Красота цветов так захватила Альвину, что она даже забыла про печеночный паштет, купленный к ужину. Захмелев от красок и ароматов, она уснула.
А наутро ее комната снова была печальной и убогой.
Старая дева соскочила с кровати и бросилась к календарю. Но вторая ставенька не уступала нетерпеливым пальцам, словно приклеенная. Альвина побежала на работу — табельные часы опозданий не прощали.
В этот день образцовая машинистка фрейлейн Бернауэр была на редкость рассеянна.
«Что со мной случилось? — думала она. — Уж не привиделось ли мне все это?»
Ей было чего бояться.
Едва закончился рабочий день, как Альвина исчезла за дверью, даже не расслышав, что девушки злословят по ее адресу. А те, подхихикивая, шептали друг другу, что фрейлейн Бернауэр спешит на свидание с любимым.
Но разве у нее никогда не было любимого? Был. Его звали Клаус. Они собирались пожениться. Но шла война, и его отправили на восток, куда-то под Великие Луки. Стратегический узел и конечная точка его жизни. Клаус не вернулся.
Альвина быстро прошла мимо универсама: вчерашней девушки там не было. Фрейлейн Бернауэр было приостановилась, раздумывая, стоит ли зайти за половиной жареного цыпленка и бутылкой мозельского: хороший ужин (она не часто позволяла себе подобную роскошь) — именно то, что могло вознаградить за утреннее разочарование. Но потом пошла дальше — где-то в глубине ее души теплилась надежда на чудо.
Календарь висел на стене и казался полотном старых мастеров, выдержанным в приглушенных тонах. На этот раз ставенька открылась с легкостью — позади нее стоял роскошно накрытый стол, словно только что вышедший из-под кисти какого-то фламандца.
В этот вечер Альвина насладилась отличной кухней: она ела чудесно приготовленное мясо, запивая его великолепным вином.
На следующий день в календаре оказалось кресло эпохи Людовика XV, и ее комнатушка превратилась в сказочные покои с роскошной мебелью и кроватью под золоченым балдахином, к которой вели три ступеньки.
Фрейлейн Бернауэр перестала удивляться ежевечернему волшебству, но ей было горько признаваться себе, что она опустошает свой ларец изобилия без особой пользы. Она не блистала красотой и раньше; у нее не было ничего, кроме свежести и юности, — теперь не осталось и этого.
Следующая клетка оказалась зеркалом. И Альвине вдруг стало тесным ее старое серое платье, ей показалось, что оно вот-вот лопнет по швам. Она сбросила его и не узнала своего тела — оно стало другим: висящие по всем стенам зеркала отразили ее новый образ — длинные ноги, тонкую талию, высокую грудь. В новой Альвине сохранилось что-то от прежней юной Альвины, но теперь она походила и еще на кого-то другого, словно наложились друг на друга две фотографии. И она вспомнила недавно виденный фильм о трагической любви Аньес Бернауэр, которую утопили в Дунае как ведьму. В главной роли снималась модная кинозвезда — и Альвина, захваченная фильмом, словно стала его героиней, тем более и звали ее почти так же… Всю ночь, переходя от зеркала к зеркалу, она любовалась своим обнаженным телом, прикрытым лишь длинными золотистыми волосами.
На следующий день ей захотелось платьев и драгоценностей.
Днем, на работе, она забывала о ночных радостях. Она с легкостью переходила от одного измерения к другому: сидящая за машинкой фрейлейн Бернауэр ничего не знала о досуге Альвины.
Наступила суббота, бюро закрылось в полдень. И до вечера было еще далеко — она ужен поняла, что ставеньки открывались только вечером.
Она бродила по улицам и встречала Дедов Морозов в мохнатых шапках и с посохами — они величественно возвышались над толпами торопливых озабоченных ребятишек.
«Шестое декабря, — подумала она. — Николин день».
Николас! Что-то всколыхнуло ее память: она уже давно не вспоминала о Клаусе… Альвина остановилась. Клаус! Хотелось ли ей снова встретиться с ним? Можно
