Позади за рекой остались дворцы. Далеко на окраине – гостиница для иноземцев. Впереди распахивался шиитский квартал, богатые и бедные улицы, дома с высокими заборами и жалкие лачуги. Это аль-Карх. Румиец бежал в самые глухие задворки. Он пробежал мимо торговых рядов, где на днях выручил сказочника. Евтихий искал те залитые помоями улочки, где глиняные лачуги вымазаны смесью кизяка и песка.
Мозаика складывалась сама собою… Давным-давно в Никее, в пригороде Нового Рима на малоазийском берегу Босфора, его, малолетнего, привели посмотреть, как будут украшать новый собор. Художник рассыпал по земле цветную смальту и покрыл в алтаре стену тёмной и сырой глиной. День за днём он прикладывал к стене цветные осколки, и вместо пригоршней рассыпанной смальты возникал образ Спасителя Христа.
Но пришли гвардейцы, и сотник велел солдатне молотками отбить со стены мозаику, а мастеру теми же молотками раздробить руки. В те дни отец настрого запретил Евтихию лить слёзы на людях и кричать, когда на душе больно…
Вот и другая мозаика теперь сложилась.
Хорасан и аль-Фадл, Балх и Ноубехар, Бармакиды и малограмотные китайцы… Китайцы, научившие персов варить бумагу для повестей «Хезар-Ефсане», славящих халифа ар-Рашида и Бармакидов.
Евтихий, наконец, отыскал ту жалкую лачугу в аль-Кархе.
14.
«Багдадские писатели X века изредка упоминали о сборнике «1001 ночь», замечая, что это всего лишь арабские переводы персидских историй «Хезар-Ефсане». Книги ещё не делились на 1001 главу, а само их название имело значение известной тюркской поговорки «бин бир» – «тысяча один», то есть «очень и очень много». Ряд известных сюжетов «1001 ночи» в этом сборнике ещё отсутствовали…»
(Чудотворный огонь Вахрама. История «1001 ночи»).
Во дворе не было ни души, а дверь в лачугу оказалась слегка приоткрытой. Евтихий подержался за ручку и с силой рванул дверь на себя.
– As-salam aalaykum! – крикнул с порога. Женщина-китаянка что-то залопотала, мальчишка-подросток тенью метнулся вдоль стенки в угол под кучу циновок, где скрипнул крышкой погреба. – А ну-ка, стой! – Евтихий шагнул мимо закрывающей ему путь матери и ухватил мальчишку за шиворот.
– Waalaykum as-salam, waalaykum as-salam, – частила китаянка, не зная, как ей спасать сына. Евтихий вытянул мальчишку из погреба, тычком поставил его перед собой на ноги.
– Ну-ка, признавайся, в тот раз тоже в погребе прятался? – Евтихий изобразил на лице суровость и строгость. Али ад-Дин выглядел не старше двенадцати лет, был мелковат и мог сойти за десятилетнего. Вот только взглядом был на пару-тройку лет повзрослее.
– Я маленький, я из бедной семьи, – забубнил Али.
Ломкий басок изредка пробивался, а в целом голосок вышел визгливый. К слову сказать, глазки у мальца были едва узковаты, и лицом он скорей походил на согдийца – совсем не в мать-китаянку.
– Стало быть, ты и есть – юный зять халифа? – Евтихий не удержался и хохотнул.
– В первый раз я увидел достойную хвалы Бедр аль-Будур – да благословит Аллах её премудрого отца, – заученно и ненатурально затянул мальчишка, – когда достопочтенная дочь халифа изволила пойти в баню…
– То есть ты хочешь сказать, – сразу перебил Евтихий, – что как-то раз ты наблюдал её паланкин на базаре возле ювелирных лавок недалеко от тех городских бань, куда тебя водил твой дядя?
– Ну да, – скис мальчишка.
– Хвала Создателю! А то я, несчастный, вообразил, будто рабыни в халифском дворце разучились греть для мытья воду.
Юный зять халифа вдруг вывернулся из-под руки, отскочил в сторону и, замахав руками на мать, закричал:
– Это ты, ты во всём виновата! Всё из-за дядьки, из-за него, проклятого. А ты всё твердила: «Слюшайся его! Слюшайся!» – передразнил он, паршиво кривляясь. – Ты мне уже поучениями желчный пузырь проткнула!
Маленькая китаянка притихла, испугалась, вся сжалась и только моргала на него своими китайскими глазками.
Евтихий нарочито больно ухватил Али за плечо:
– Ну-ка, храбрец на войне с женщинами, выйдем-ка на улицу, поговорим.
Али, терпя боль, позволил вывести себя во двор, а со двора – на улицу.
– Теперь будь внимателен, Али ад-Дин ибн Абдаллах, – потребовал Евтихий. – Ты знаешь, кто я? Тебе наверняка объяснили. Поэтому потрудись вспомнить и пересказать час за часом всю последнюю встречу с твоим дядей. Ну же, – ободрил мальца, помягчев голосом. – Когда это было?
– В день перед пятницей, – Али наморщил лоб. – Дядя принёс мешок сладостей и финиковое вино в кувшине, – он замолчал.
– Вино? – подстегнул Евтихий. – Финиковое вино у вас разрешают?
– Я же говорю: это дядя принёс, а не я! – заторопился мальчишка. – Я не хотел! А он повёл меня за город и всё время говорил: «Не разбей, не рассыпь», – это он про кувшин и про бандж у него в коробочке.
– Бандж? – переспросил Евтихий.
– Ну да, соломинки такие, истёртые в порошок, от них без причины смеются, и ещё голова от рук отстаёт! – Али показал свою образованность в этом вопросе.
В проулке мимо них потащилась женщина в чёрной чадре, старуха, судя по походке. На плече она несла глиняный кувшин с водой. Румиец и Али посторонились.
– Долго же ты с ним шёл? За городом?
– Да, очень долго, я даже устал! – с готовностью кивнул мальчишка. – Сначала кругом были сады, рощи и дома богачей. Я думал, это дворцы, а дядя смеялся и клялся, что когда-нибудь купит их для меня. Потом сады кончились, а мы целый день шли и пришли под какую-то гору, уже под вечер.
– Под гору? – вскинулся Евтихий.
– Ну да, – растерялся мальчишка. – Почти под вечер.
– Под вечер дня перед пятницей? То есть в четверг? Потрудись теперь пересказать всё обстоятельно – мне важна каждая подробность.
Мальчишка заморгал, деловито соображая.
– Ага, – настроился он, – ага. Дядя весь день не торопился, а с вечера вдруг начал спешить. Сказал, мол, хорошо, что темнеет, но надо успеть до полуночи. Там росла роща. А может и старый сад, не знаю. Мы поднялись с дядей на гору, прямо к пещерам. Мне стало страшно, я устал, а дядя собрался зажечь костёр и велел искать хворост, – Али перевёл дух.
– Так всё-таки – лес или сад? – допрашивал Евтихий. – Ну, ладно, не суть важно… Говоришь, пещеры на горе и костёр? Продолжай!
– Угу… – мальчишка собрался с мыслями: – Я весь искололся до крови, пока таскал
