– Зачем? Зачем царь Шломо не пожалел своего народа?
– Какого своего? – Евтихий был непреклонен. – Соломон сын Давида-царя – святой твоей, моей и вот их веры. Думаешь ли ты, что он премудрым сердцем не понял, как должен поступить, когда ему свалились непрошеные дары?
– Лучше бы он их уничтожил! – выкрикнул Ицхак по-персидски.
В дверях стоял Ибрахим ибн Джибраил с обнажённым мечом. Слушая, он покачивал головой.
– Румиец! Мои каранбийцы построены. Мне велено любой ценой доставить священную вещь Бармакидам, – на лезвии меча среди зазубрин виднелись нестёртые остатки крови. Ибрахим протянул руку за лампой.
– Дай, дай мне зажечь её хоть на мгновение времени! – взмолился Ицхак, кинувшись в ноги Ибрахиму. – Клянусь, я никого, никого не погублю!
Евтихий тяжело вздохнул. Он давно отучил себя улыбаться, когда смешно, плакать, когда на душе больно, и отводить глаза, когда стыдно.
31.
Лампа светилась – могло показаться, что она действительно горит огнём. Али ад-Дин тёр её стенки ладонями, и рыжие сполохи взлетали над её носиком. Свечение металось по сводам и тёмным углам мавзолея Ситт-Зубейды.
Прямо в пустыню были распахнуты главные двери. Песчаный ветер унялся. Али ад-Дин держал над языками света пальцы, как будто бы грел озябшие руки.
– Попроси перенести нас и этот дворец обратно. На пустырь в каранбийском лагере, – тихо сказал Евтихий. Али ад-Дин только поднял на него глаза…
Каким-то краешком слуха они ещё услыхали, как после них в Марокканской пустыне прогремел ворвавшийся в пустоту ветер. Наверное, смерчами взвились в небо тучи песка… В каранбийском лагере, наоборот, вытесненный дворцом воздух вихрями понёсся прочь, во все стороны.
С казарм сорвало крыши.
В самом мавзолее и на пустыре под Багдадом ощутимо запахло раскалённым железом. Прошло несколько мгновений. Сполохи над светильником угасли. В раскрытые двери мавзолея стало видно, как от дальних каранбийских казарм несётся пятёрка всадников. Братья Бармакиды и пара стражников нахлёстывали коней плётками, летели во весь дух, а их кони таращили глаза и скалились.
Они так и ворвались в мавзолей Зубейды. На ходу соскакивая с лошадей, придерживая на головах тюрбаны, Бармакиды путались в развивающихся полах джубб.
– Ты справился, румиец! Ты справился, – выдохнул набегу Муса, без сил опускаясь на каменные ступени.
– О дочь халифа, ты цела, здорова, жива! О, хвала Аллаху, – это заискивал Джафар. Он суетился возле Бедр аль-Будур, а с Али ад-Дином оказался сух и холоден: – Почёт юному зятю халифа, – и всё.
– Ты успел, румиец, успел. Я в тебя верил, – это снова Муса, он облегчённо вытирал со лба испарину.
Один аль-Фадл остался суров и недружелюбен:
– Где магрибинский колдун? – аль-Фадл уставился на Евтихия.
Евтихий выдержал его взгляд.
– Смотри сам, – он ответил. – В соседней комнате.
Ибрахим ибн Джибраил за ноги выволок из комнаты обезглавленный труп. Муса Бармак презрительно полуобернулся на тело и на кровавую дорожку за ним.
– Bismi Allahi al-Waalii al-Mumiit[14], – и равнодушно отвернулся. – Ну? Где? – Бармакид торопил Евтихия.
Евтихий Медиоланский молча протянул остывающий светильник Али ад-Дина.
– Это она, в самом деле, она. Хвала Создателю миров, – Муса аль-Бармаки схватил лампу. – Я лишь младенцем видел её однажды и то издали. Отец водил меня в Ноубехар. А где же?… – он оглянулся, ища Али ад-Дина. – Ай, вот ты где, юный герой, победитель злодея из Магриба! Халиф наградит тебя, – что-то фальшивое, неискреннее прозвенело в голосе, когда Муса осматривал Али и щупал перстень магрибинца на его большом пальце.
Так полубрезгливо и небрежно рассматривает чужих детей себялюбец.
Под окрики Ибрахима каранбийцы один за другим покидали мавзолей. Бедр аль-Будур и Али ушли с Джафаром и аль-Фадлом. Следом за Бармакидами, покачиваясь и горюя о своём, вышел Ицхак.
Муса и Евтихий остались с глазу на глаз. Долго молчали, наконец, Муса, покивав, разлепил губы:
– Я подумал над твоими словами, румиец. Ты прав, этой могучей вещью и ключом к ней нельзя владеть единолично – опасно.
Евтихий молчал, ждал продолжения, хотя и видел, что аль-Бармаки хитрит. Глаза у Евтихия немедленно сузились. Как перед скорой схваткой.
– Ты, конечно, конечно, прав, – в раздумье повторял аль-Бармаки, – светильник целесообразнее делить с Карлом. Безраздельная власть чревата… как бы это выразиться… переворотами. Шаткостью престола. Зачем, владея всем миром, бояться своих приближённых? Тогда как власть двоих – это взаимная безопасность. И сдерживание!
Муса хищно усмехнулся. Священный огонь Вахрама он стискивал своими кулачищами воина и полководца.
– Никто не покусится на власть халифа и его визирей без ведома Карла, – решил Бармакид. – Никто не отважится без воли халифа и его визирей посягнуть на твоего императора.
– Мой император, – стиснул зубы Евтихий, – не Карл, а верный император Ирина. Да ниспошлёт ей Господь благодатного света Своей Премудрости!
Румиец, ни на кого не глядя, вышел из мавзолея. Марокканский песок на ступенях мешался с багдадской пылью. Неожиданно его придержал за локоть Ибрахим. Качнул головой, чтобы им отойти в сторону.
– Что мне надо сделать? Ты же меня поймал, румиец.
– Ты о чём, Ибрахим?
– Ради тебя я нарушил присягу аль-Фадлу. Выдал труп марокканского раба за тело магрибинца… Где он сам, мне дозволено знать?
– Далеко или близко, – уклонился Евтихий. – Ты мне не должен, верный воин.
Ибрахим фыркнул, встопорщив усы. Досадуя на Евтихия, щёлкнул языком:
– Не скажешь, где колдун?
– Думаю, он у одного человека, чей образ жизни напомнил мне лучших людей моей слабеющей родины.
Показывая, что разговор закончен, Евтихий повернулся спиной и сделал несколько шагов. Потом он будто вспомнил что-то и обернулся, крикнул через плечо:
– Выполни мою просьбу, Ибрахим! Передай Мусе, пусть вернёт мавзолей покойной Ситт-Зубейды в годы, определённые ему Создателем. Ах, да, ещё пожелай долгих лет жизни самой Ситт-Зубейде – да благословит её и да приветствует ваш так и не ставший изобразимым и не пострадавший за людей бог! – он зашагал прочь из каранбийского лагеря.
32.
«Ряд хроник сдержанно сообщают о неких иерусалимских привилегиях, будто бы полученных римским папой от багдадского халифа. О сути привилегий европейские и арабские хроники старательно умалчивают… Что составило предмет переговоров Карла и двора ар-Рашида, осталось неизвестным…»
(Чудотворный огонь Вахрама. Из истории дипломатии).
В диване царили суета и торжественность. Проходил приём франкского посольства – третий за последние дни. Каранбийская стража уже вытеснила арабскую гвардию во второстепенные залы. Посол-лангобард велел Евтихию стоять за правым плечом – как положено лицу, содействовавшему успеху миссии. Евтихий молча стискивал зубы. Переводчик Ицхак откровенно глотал слёзы.
Наступали короткие багдадские сумерки, чиновники торопились успеть до ночи. Посреди ковров и атласных валиков уселись на возвышении Бармакиды – все четверо.
