Дальше, на втором годике, измученные мы, не спавшие по три дня, возившиеся с полутораста солдатами, которые поступали в день по такой немалой партии, вынуждены были развернуться в палатках как-то раз. Справа стреляют, слева ревут. Так и хотелось выбежать порой, схватив винтовку, да как разрубить фашиста штыком, чтоб знал он нас, а после зашить, да отпустить на исправление. Но куда мы денемся, если жить надо. Надо не нам, надо солдатикам и их ребятишкам, нашим семьям надо. А вот… Девки как-то минуту нашли, да собрались с тугими лицами совсем у стенки палатки, за которой носился проклятый дымный черт с растрепенными волосами, все поглядывая одним угольным глазом за линией обороны, где прямо сейчас ложились наши с сестричками братья на землю, уже сытые, уже счастливые, уже узнавшие великую тайну смерти и того, что называется душой, которая эту тайну тьмы обещала и обещает оставить неразгаданной. Сестры собрались прямо у выхода и засмеялись, что-ли? Да, похоже на то, ведь тогда я поймала себя на мысли, что наконец улыбнулась… То были совсем еще молоденькие в отношении войны барышни, но болезней не боялись, ран зашивать не страшились — был один у них страх еще, страх неведомый, страх, почувствовать который можно, только его пережив. Это страх потери близкого человека. Как сроднились мы тогда с Каниным, так я и потеряла брата, а у них все еще было впереди. Впереди, да не так далеко. Зима была, сорок второй год, Карелия. В палатках обитал у нас оледенелый бессовестный волк, который подхихикивал нам прямо в уши своею морозностью. И был этот зверь не ветром, не ожиданием смерти, а слабостью нашей. Я чуть уж окаменела, попривыкла, в сапогах уж стояла, как в цементе, что не отцепишь. Но это же я. А, вот, девки так дрожащими руками и молили: «Еще что, не вытерплю, нет, нет. Не вытерплю, точно...». Сдаться было страшно, страшнее смерти было сдаться. И не сдавалась я, а будто шла наперекор оледенелой грязи на Советской улице. Выдастся свободная минутка, так ведь не отдохнешь: жалко ведь больше себя солдатиков. Воротничок кому подошьешь, пусть и кто не на выписку, кому штаны постираешь, а так бинты нужно было мыть постоянно. Постирать, багровые, как то небо при закате, высушить, скрутить; постирать, высушить, скрутить. Сильно нам их не хватало. Вот я и отошла, пока дала подругам отдохнуть хоть, бинты эти многострадальные перестирать собралась опять. И сейчас-то помню каждый бинтик. Какой чью кровь ведь еще принимал: все видно, даже сквозь дырявую марлю времени. Только замочила, значит, руки опустила от горя отчего-то наступившего — взрыв! И палатка горит. Все в ушах запищало, земля задрожала, небо вскочило, а брови его — облака — подпрыгнули на ровном месте, всю слабину тут же выбило: говорили, что еще бомбили, но не помнила я этого, а вытаскивала девок из воронки их, где их вместе судьба и похоронила. Двое хоть выжило, отделались осколками, да мы их тут же повытаскивали, осколки-то. Сидим, вот, ах. Молчим. Бинты от злости стираем, а все горим, что вода ледяная вскипает. И дым-то, ах. Он, он будто стеной нас обводит, заволакивает в круг свой шальной, огненный, да ядовитый. И мы сидим, сидим и молчим. И одна девчушка вдруг зыкнула. Ну, мы будто бы и не заметили. И дальше стирать. А она плачет. От дыма.
А ночь настала — не сплю, дура, слезы сержантику вытираю, а сама ему в воротник тихо-тихо плачу, чтоб только никто не услышал. Плачу, да и говорю кое-как, еле слышно: «Милый мой, солдатик. За что же это нам такое случилось? За какие грехи такие нам такое-то наказание послали? Уж лучше потоп, пожар или голод, но не войну бы что-ль. Как же больно мне, солдатик, живется, ты бы знал: все перед глазами стоят мертвые, все. Ни секунды — вспоминается солдат умерший за Родину, да за семью, да за меня. А иногда небо вспомню. Такое алое, гранатовое, ты бы видел. Совсем не как кровь, а как небо. Такое оно румяное, робкое. Небо робкое, а тут такое… Ты не плач, не плач, родной. Умру я, может, ты только не говори никому этого, вот тебе и исповедаюсь пока, миленький». А он выслушает, а мне ничего не расскажет. А на следующий день я его слушаю, как и не было ничего. Да вот только без слез там уж я его слушать не смогла: так и трясло меня, что б от тоски умерла: в ту ночь разделись девушки выжившие-то, да и вышли к воронке. Сдались. Вены себе вскрыли, голубушки. И не похвалишь, и не осудишь. Порой сама, думала, не вытерплю. Сдамся, думала. Да вот только подвел меня к себе за шею сержантик, да и говорит: «Сестричка, не переживай ты, а запомни лучше мудрость мою: никто не боится слов война, террор, холокост, фашист, смерть. Никто. Все боятся слова — гроб! Это ведь обязательство, а нет ничего хуже для нашего, чтобы корить себя за невыполнение обязательства, корить себя за несказанные слова. И бояться сказать, что сказал себе в душе, особенно когда «мысль изреченная» — ложь». Снова окаменела. Боюсь теперь только маме на могилу не успеть или то, что она…
Нет, не до соплей бывало. В этом же году повезла я тяжело раненых в госпиталь. Хоть и присмотр им постоянный нужен, да под бомбежками все время, по дорогам-то нашим еще попробуй проедь, но все легче, чем в палатках. Совсем другое: тут удираешь, спасаешься, а там, считай, нападаешь. И как еще нападаешь! Представьте себе поле боя. Точно такое, которое видели когда-то, может, на черно-белых фотокарточках, ведь и правда: из цветов-то только черный, да белый. И не понять порой, когда подходишь к солдатику, который от боли корчится, шею ломает о кочку, что же белая простынь, а что черное, как фашистский флаг: небо или земля? Что ж, для себя я поняла, однажды, когда на спине выносила брошенного старшину, что фашисты — это тьма, а больше того и знать не следует, ибо пойдешь в темноту — растворишься в безбрежном
