Рассказ "Сестра"

океане слепого и наивного неба, что докуривает свои последние звезды… Но мы ехали в госпиталь по черной заплесневелой от запаха фашиста дороге, которая превратилась невольно из нашей городецкой мути и пышной теплой корочки в почти что ровную трассу, как и язык наш русский сегодня давится от безжалостного иностранного катка, теряя навсегда свою теплоту и душевность. Как сейчас я помню эти деревья, рядом с которыми мы и попали под артобстрел. Это были старые бородатые березы. Они наклонялись друг над другом и поглядывали на нас, как на чужих, а я, со щекочущим глаза писком в ушах, смотрела на них и понимала, что вот они, наши родные березки: такие мудрые от своих желтых густых бровей, такие искренние, что показывали всем и вся свои белые и темные полосы, такие одинокие в своих вечных объятиях, что хотелось бросить все, кинуться на их морщинистые шеи, все в ожерельях мокрой паутинки, и не отпускать боле никогда, чтобы больше не могли они посмотреть на нас, их детей, как на чужих, как на предателей… Но они опирались друг на друга и были маленьким, но леском. Вот почему я, сидя в кузове, только взглянув в сторону деревьев, стала поднимать братьев, выводить их наружу, подальше от дыма, который валил из кабины шофера, кабины, от которой осталось, может, только зеркальце, в котором уже никогда не отразятся голубые глаза Тимофеича, всегда глядящие с улыбкой, фарсом, простодушием и искренней осторожностью, глаза, в которые можно было смотреть вместо всякого зеркала. Так вот, оставишь с ранеными наедине, да потеряв друга, не сказав ему даже, кто он, да что его душа для меня зачит-то, пустишь слабину на волю? Пойдешь плакаться березам-то? Нет. А и пойдешь, так сердце такую юлу раскрутит в себе, что все перевернет внутри — сама не заметишь, как в далекий темный лес, который и виден-то не шибко, всех раненых на себе перетаскаешь. То любовь. Как сказал Канин, долг. Любовь ко всем: к друзьям, к родным, к братьям, к животным, к природе, — долг. И любить мы должны, не для того, чтобы испытать сладкую влюбленность, а для того чтобы она нас испытала, ведь только после выполненного пред душою долга рождается жизнь, творчество, вера.

С час уж в лесу с ранеными сидим, от каждого шороха каменеем, будто в статуи превращаемся. А белки, заразы такие, хохочут над нами, шишки грызут. Да только бы белки! Сами деревья-то стучали друг о друга костылями, что кидаешься глазами по сторонам в ожидании группы фрицев. И понимаешь, вместе со всеми понимаешь, что деваться все-равно некуда. А и найдешь выход, так лес обязательно подставит тебе подножку червивым корнем. Упадешь, нос разбив, как я в тот же день, когда чуть слышно перебегала из леска в дальние деревеньки хлеба хоть попросить. Бежишь, проклиная скрипучие ржавые сапоги, а на душе одна лишь надежда на то, что есть добрые люди, готовые отнять от самого себя кусок жизни, да помочь таким чужим, но таким родным людям. Тяжело было каждый шаг делать, смотреть вперед тяжело было, словно на веки воск натек да застыл на ресницах, ведь знала я уже, что перебежки по деревням — настоящий лотерейный билет: кто-то ведь не возвращался совсем, кто-то пропадал, забыв путь обратно, оставляя раненых солдат обреченными на смерть. Выпади такая ноша на шею нынешней девушки в девятнадцать-то лет, когда от ее мужества и силы духа зависит судьба Родины, упала бы уж, залилась в слезах, надеясь, что спасут ее, что само все наладится. Но это война, это безбожность, так что никакие надежды не способны тут сделать того, что сможет рукастая душа и крепкий кулак. Как бы ни было это страшно. Но это так. И страшней, уж поверьте, еще в десятки раз. Вот, бегу, нагнувшись под этим беспомощным дотлевающим небом, а путь мне освещает совсем не жирная луна, вся в бинтах-облаках, а какая-то знакомая звезда, которая, в своем красном последнем мерцании, кричит уж, позабыв свою скромность: «Берегись! Вся природа с тобою: и ветер, и тучи помогут тебе, только беги да спасай. Живи только». А доползешь до покосившегося мертвого домика, постучишься в немое окно — выйдет старушка, вся в слезах, сминая в дряблых ручках похоронку, протянет хлеба и, не сказав и слова, уйдет в темноту плачущего дома, и пропадет, навсегда пропадет в темной матовой пыли, которая осядет со временем на любимые книги, да так и будет лежать на них, обнявшись, и плакать, плакать.

И целый час в лесу этом, как вечность, как ранимое ожидание смерти. А спохватились по нам только на четвертый день. Всех спасла — сама погибла...

Третий год шел. Ужасный год. Не стало из меня человека, женщины не стало. Не стало больше холщевого платьишка, не стало лапотков и моей наивности, — пропало все разом, вот как я настрадалась! Тогда солдат привезли много. Мертвых. Мы их выхаживали, вынашивали, да только для чего? Все это пустое казалось мне да холодное: ходила я среди живых ееще парней, как среди мертвых, напевала что-то в подавившейся тишине, а подпевало мне эхо лишь, отпрыгивающее от холодных кафельных щек ребят, глядящих вверх. На ресницах их блистало что-то детское, невинное, то, что теряли они сейчас. Нет, правда ж, оно испарялось, скупым пеплом взлетало над опустевшими головами их и улетало навсегда куда неведомо. А смотреть за смертью слишком двулично, как, впрочем, и сама смерить… представляют ее как седую старуху с тупой заржавелой косой, но встречалась я с нею ни раз и скажу точно, что выглядит она совсем уж не так.

Это молодая девушка со щепкой губ телесного цвета, с прелестными неестественно-белыми зубами, приставленными к милым румянам десны; с надломленной белой шеей, на которой красуется приятная чуть заметная родинка. Одета она в легкое недлинное платье с каким-то простеньким узорчиком. Босоногая, на носочках пробегает она мимо тебя, приятно и кокетливо хохоча, но не до ее смеха, когда под хлопушку пуль вытаскиваешь из окопа солдата…

Смерть являлась ко мне и в другом облике, совсем чуждом для человека, который хотел бы пощупать ее черный наряд или надломать щетинистую косу ее: краем глазы однажды я видела парня с алыми изогнутыми, как две тарелки, губами. С первого же взгляда влюбилась я в его темные небрежные дуги-брови, будто и нетронутые, в его длинные карие ресницы с каким-то неловким пушком, напавшим на них, в его высокий бугристый лоб, чуть позолоченный от желтозубой улыбки солнца; в его