- Злыдень! Оглоед! Паразит лешачий! – не унимается бабка.
- Молчать! – хрипит старик; он приближается к старухе, размахивая кочергой. – Искалечу, убью, изничтожу!
- Злыдень! Оглоед! Пёс мохнорылый!
Дед наступает на бабку ; та пятится, а потом начинает бегать кругами по избе. Дед гоняется за нею.
- Сатрап! – кричит гость. – Оставь старуху!
- Убью! Изничтожу!
Дед охаживает Гришку кочергой по голове, потом ею же несколько раз бабку по спине. Сперва гость, а потом и хозяйка падают замертво, растягиваясь на полу, раскидывая руки и задирая кверху подбородки. Старик долго стоит над ними и медленно разговаривает сам с собою, как бы в полузабытье.
- Да что же это? Валяются оба, едри их душу, молчат, кажись и не дышат… Дрянь-то ведь какая выходит: я их, стало быть, своими вот этими руками (бросает кочергу, подносит руки к лицу) на тот свет отправил… Ой, беда! Ой, матушки, беда! Едри их за голяшку! Сорок лет жили душа в душу (начинает плакать), а теперь вон молчит лежит… А всё ведь дура кошка, тварь поганая (выкликает яростно, то сжимая кулаки, то хватаясь за ворот душегрейки), гадина паршивая, довела до греха! И кум-то хорош, Козявка окаянный! Сам ты сатрап, стервятник! И старая туды же! Сорок лет душа в душу! Какая дурь по башке пристукнула? Оглоед… Пёс мохнорылый… Где и слова-то такие слыхала… (впадает в раздумье) паразит лешачий… Что теперь делать-то, а? Чего это я торчу столбом? Сей же час народищу наскочит тьма! Староста опять же прибежит, да урядник тоже, это как пить дать. Водку жрут, сучьи дети, всегда вместе, сам чёрт не разведёт… (вдалеке слышатся многочисленные голоса) так и знал… Да и то сказать: крику-то было, чай, на полдеревни! Что ж теперь делать-то? Повесят ведь, ей-богу повесят, да перед тем пальцем тыкать станут: вот он, убивец! Позор на старости лет! Ой, беда! Ну – семь бед, один ответ. Кончать – так разом!
Дед лезет в шкапчик, достаёт кусок мыла; потом снимает со стены верёвку, мылит её и делает петлю. Крики толпы тем временем приближаются, становятся всё слышнее. Старик торопливо привязывает веревку к потолочной балке, встаёт на лавку, надевает петлю на шею и прыгает вниз.
Через несколько минут дверь в избу резко отворяется; врываются староста и урядник; за ними пытаются пролезть всякие любопытные рожи. Кое-кто заглядывает в окна с улицы. Урядник выталкивает посторонних вон, тыча кулаком в носы и бороды, самых настырных бьёт по лбу. Староста пытается помогать, но у него руки слишком коротки, да и росту не довлеет.
- Вон отсюда! – кричит урядник. – Вон пошли, кому говорю! Разойдись, к свиньям лешачьим!
Тут он оборачивается внутрь избы и грозно вопрошает:
- Ну?! Кто орал днесь?! Скоты какие, за околицею было слыхать! Я спрашиваю сызнова: кто орал?!
Глядит на висящего старика.
- А ты тут чего висишь, хороняка? Не слышу! Я не понял: я с кем разговариваю?! Эй, ты! Неуважение к волости? В зубы хошь?
Староста испуганно останавливает его:
- Стой-ка, Кузьмич, леший тя раздери! Батюшки мои! Не видишь, что ли? Старик-то в петельке висит! Мёртвенький старик-то! Повесился, стало быть, душа собачья! Сымать надобно, да за полицией послать. Тако-то! Помоги-ка!
Урядник морщится, но помогает старосте: вдвоём они вытаскивают старика из петли.
- Ах ты, боже ты мой, окоченел уж дедок-то! – бормочет староста.
- Сам ты окоченел! Не болбочи, коль ни бельмеса не смыслишь! – сердится урядник. – Какое там окоченел, ежели ещё тёпленький? Просто тощий да костлявый, потому и сбрякал мослами, леший!
Тут староста видит труп старухи.
- Кузьмич, поди-ка сюды!
- Чаво ищо там?
- Да вон бабка валяется, вся башка у ей в крови. И мужичонко с ней какой-то. Оба дохлые… Ясно: они, стало быть, и орали тут.
- Грехи наши тяжкие! – воздыхает урядник. – Сидеть бы нонче в трактире, водку возлиять… Ан нет, наказал лукавый. Я так мыслю, Митрич: пущай энто дело разбирают те, у кого должность таковая. Пошлю-ка я Ваньку Кривого в город с гумагой. А сам тут пока покараулю, да народишко вон шугану от окошек. Кыш! Эсколь вас тут налезло, огурников!
- Лады, Кузьмич; а я тут пока по своим заботам.
Староста и урядник кричат, разгоняя любопытные рожи, потом наскоро пишут бумагу, зовут Ваньку Кривого и посылают в город с депешей. Вскоре урядник возвращается в избу, садится на лавку и задумывается. Спустя некоторое время возвращается староста и садится рядом. Оба закуривают цигарки и вздыхают.
- Да-а, Митрич, дела…
- Да-а, Кузьмич, этак-то…
- Эвон, как оно…
- Эвон…
- Беда!
- И не говори!
- Водочки бы испить; самое теперь время. Нешто, Митрич, махнуть полстаканчика? А то ведь вон оно как…
- Ужо, продерзатель! Гляди, явятся сюды чины из города, запах учуют, да тебя ж за груди возьмут: водку жрал, сучий потрох! Тут трупы не остыли, а ты уж поминки справляешь! Сиди, адище, хвост прижми; о водке забудь покамест!
- Твоя правда, Митрич. Придется терпеть до вечера. А в нутре так всё горит, так горит! Омовенья нутро-то просит! Эх-хо-хо…
- Ништо, Кузьмич, Ванька скор на ногу. Гумажное дело – оно, вестимо, волокитное; да не нам с тобою те гумаги сочинять: на то другие умы имеются. Наша должность мелкая – позвать кого надо. Позвал, доложил, а потом уж не грех и стаканчик опрокинуть за упокой их душ; а где один, там и другой; а потом и третий, ибо бог троицу любит; а там и четвёртый – без четырёх углов избу не строят. А пятый не выпить – дураком остаться! Да и трактирчик недалече.
Спустя три часа местом действия становится некий трактир. Его описание не требует пылкого воображения. Вот сцена предпоследнего действия нашей драмы: деревянные стены темны от старости и табачного дыму; потолок таков же; пол изумительно нечист и скользок; грязь и гадость вокруг невообразимые; в воздухе витают запахи тухлого, жареного и спиртного. Часы на стене бьют мимо времени, стрелки на них показывают невесть что. Трактирщик за прилавком протирает несвежим полотенцем липкие стаканы. Под прилавком дремлет огромный котище. За одним из столов сидят хмельные староста и урядник. На столе стоят: ополовиненная литровая бутыль водки, два стакана, несколько
