И мессир говорил и просвещал, а Реми запоминал его рассказы помимо собственной воли ― истории просто откладывались в голове сами собой, и чёрные узловатые ветви качались по вечерам за окном, колеблемые ветром.
Мессир говорил, что от того первого, кто составил и принял это зелье то ли в Двуречье, то ли ещё где, пошла череда бессмертных. Предыдущий обратившийся к вечности рано или поздно уставал от неё…
― Разве можно устать от вечности? ― равнодушно удивился Реми.
― А можно устать от обычной людской жизни? ― спросил в ответ мессир, и Реми призадумался, вспомнив желание умереть вслед за Этьеном. Мессир заметил его задумчивость и усмехнулся. ― То-то и оно. Когда мне было с четверть века, я думал, что видел всё, что можно, но за семнадцать веков своего бессмертия я познал такое… ― мессир на мгновение смежил веки. ― Со многими знаниями тяжело жить, а с некоторыми жизнь и вовсе становится столь горька, что смерть кажется слаще. Семнадцать веков я наблюдал, как рушится мой мир, и никто не в силах остановить это разрушение. Ты не знаешь иного мира, а я до сих пор не забыл Элладу, Вавилон и Египет ― они были полны воли и света, а ваш мир ― темница души. ― В голосе мессира появились нотки осуждения; он помолчал и сказал затем тихо. ― Так слушай же дальше…
И он рассказывал дальше, а пропахший северным морем ветер раскачивал голые ветви, чернеющие на мертвенном лунном фоне.
Когда предыдущий обратившийся к вечности уставал от неё, он передавал всё, что имел, своему преемнику, и тот сам обращался к вечности. Когда же преемник уставал от неё, он искал того, кто сумеет продолжить его путь, и не смел перервать свою жизнь, не передав последышу богатств мирских и духовных, а главное ― не разделив с потомком тайны зелья, дабы тот мог сделать его лучше.
Эликсир, составленный первый бессмертным, в сравнении с тем, что прокаливается сейчас в недрах Янтарного дома, был совсем плох, границы молодости от него раздвигались совсем немного, и нужно было слишком часто принимать зелье, чтобы сохранить его свойства. Но каждый новый бессмертный улучшал и усовершенствовал состав, понемногу отсрочивая старость, снижая порции, потребные для вечного бытия.
Текла чреда веков, и зелье обрастало легендами; стали говорить, что сами боги одарили первого обращённого рецептом, а по смерти тот вознёсся на небо и стал каким-то созвездием или же новым богом. Бессмертные, коих тогда было совсем немного, жили вдали от людей, и тяжела была их жизнь, и оттого они уставали от бессмертия слишком рано, не прожив и пяти веков.
Однажды ― и это уже записано в свитках Зрейма Заката ― бессмертный Левкофалл из финикийского Угарита спас мальчика-раба, которого хотели затравить дикими зверями на потеху городским господам. Спасённый Пеос стал его верным спутником и помогал ему нести бремя бессмертия ― за это Левкофалл разделил с ним не только ложе и жизнь, но и тайну эликсира. Став преемником угаритского обращённого, бывший раб, уже возмужавший, много странствовал по свету; помня своё прошлое, он спасал мальчиков и подростков, которым судьба не сулила ничего, кроме страданий и смерти прежде, чем они станут способны сотворить жизнь. Многие из них стали бессмертными, и сами впоследствии спасали других детей.
Однако существование отшельниками обнаруживало всё новые трудности ― бес-
смертных становилось всё больше, и им требовалось больше провианта, места, ткани ― словом, всего, что нужно людям для сколь-нибудь удовлетворительной жизни. Дальнейшее усовершенствование эликсира тоже стало невозможным без разнообразных веществ и многочисленного оборудования.
― И тогда бессмертные потянулись в храмы, ― торжественно объявил мессир. ― Ибо кто лучше сможет посредничать между смертными людьми и бессмертными богами, чем они, люди, обретшие вечности, но оставшиеся людьми?
Реми не мог не согласиться с правотой этого утверждения, несмотря на то, что мессир твёрдо отрицал существование бессмертных богов.
Некоторые пристраивались в уже имевшиеся святилища, со временем заменяя выбывающих жрецов своими товарищами, некоторые вовсе умудрялись основывать собственные храмы, перенимая для виду верование того народа, в чьей земле они воздвигали алтари. Они свершали положенные обряды, приносили установленные жертвы, прорицали народу и царям, а во внутренних покоях и храмовых подземельях под покровом тайны раз за разом готовили зелье и принимали его, и обращали новых спасённых, пополняя ими свои бессмертные ряды.
― Именно так и возникла за четыре века до моего рождения община Зрейма Заката, ― пояснил Леоннат. ― Пришедшие в те края бессмертные сумели войти в круг жреческой знати и стали служить богу вечернего солнца.
Египетские храмы, да и не только египетские, никогда не знали нужды, и в их властном покое бессмертные изучали свойства эликсира, постигали науки, умножали рукописные свитки и протягивали руку помощи тем, от кого, как от Клода из Ле-Буа или от Этьена Фруа, отвернулись даже боги. Кто-то из нашедших приют в храме сам обращался к вечности, кто-то трудился по хозяйству, а кто-то попадал в другие святилища или даже царские палаты, иногда, правда, теряя мужское естество.
Там, в Зрейме Заката эликсир был доведён до совершенства, во всяком случае, он, Леоннат, не сильно улучшил его по сравнению с тем составом, что открыл ворота в вечность ему самому. То, что светилось звёздным эфиром в хрустальном флаконе, окружённое негаснущим и неслабеющим огнём в очаге, почти в точности повторяло рецепт зелья, приготовленного для него жрецами Атума.
Ветер с моря усилился, и ветви закачались сильнее; казалось, будто ночная темнота заколыхалась вместе с ними, готовясь вот-вот разойтись, чтобы в прорехах ткани мироздания Реми увидел тайны бытия и самой вселенной. От окон потянуло холодом, но одеяло было тёплым, а в растопленном сознании полыхало пламя из очага в подземном покое, и Реми почти ничего не почувствовал.
«Пусть мне приснится розовый куст, и бубенцы пусть звенят в полдень, и поцелуй будет слаще мёда и вишни».
Летний полдень на опушке леса утопал в зелени, и дикие розы, небольшие, но яркие, алели в салатово-изумрудно-бирюзовом море. И колькольцы звенели особенно чисто и звонко, наигрывая какую-то смутно знакомую мелодию, которую Реми никак не мог ни узнать, ни вспомнить. Лесная сень пахла пряными травами и свежим деревом, в ней царил чарующий полумрак, и поцелуй был слаще мёда и вишни…
От нахлынувшего восторга Реми блаженно зажмурился, а когда открыл глаза, вокруг не было уже ни сени, ни опушки, ни солнечного полудня. Была каменная кладка замковой башни, окружающая широкое окно, и свет
