Он не может больше сдержать рыданий и падает корпусом на торс брата, а звон бубенцов обращается перезвоном колоколов, в котором он слышит мелодию, знакомую и неизвестную одновременно. Она словно рыдает вместе с ним, а потом вместо него, словно забирая себе боль его утраты и даруя силы жить дальше.
Тяжёлые, мрачные звуки сменяются лёгким рядом, похожим на череду речных порогов, а потом пороги заканчиваются, и его чёлн выносит на вольную стремнину, и он мчится по ней куда-то вдаль, не разбирая дороги, и в речных волнах звучит тот же напев.
Каменные стены давно пали и обратились в гальку, и река тоже вдруг обрывается, водные массы с оглушительным шумом обрушиваются с высоты, а музыка вновь звучит предельно напряжённо. Падение разбивает его чёлн в мелкие щепы, а насквозь промокшая одежда мешает ему плыть, и он кое-как сдирает её с себя. Музыка дрожит, рискуя оборваться в любое мгновение, но падение длилось совсем недолго, и вот он уже плывёт в тихом озере, а прозрачная тёплая вода бережно обнимает его обнажённое тело.
Под умиротворяющую музыку он выходит на берег безымянным и нагим. Травы и цветы, и лес чуть вдали, а перед лесом видна опушка с розовым кустом. Музыка вновь сменяется звоном бубенцов на поясе Этьена, выходящего к нему из леса в пёстром халате. Он манит брата под полог деревьев, и бубенцы звонко дрожат, падая вслед за халатом на лесную траву, и поцелуй слаще мёда и вишни, но в миг единения Этьен тает в объятиях Реми, и только пёстрый халат и умолкнувшие бубенцы на поясе напоминают, что их обладатель только-только был здесь.
В ушах стоит звон бубенцов, похожий на мелодию, знакомую и неизвестную одновременно, солнце по-прежнему ярко сияет в лазурном небе, но его личное солнце погасло, а без него всё кажется холодным и тёмным. Он надевает оставшийся халат и подвязывается поясом с бубенцами, которые снова заводят странный напев, а розы на кусте начинают увядать прямо на глазах…
Он проснулся рано утром тридцатого сентября, с гнетущим ощущением на душе и сильным желанием отлить, которое слово тянуло его к жизни. В спальне ещё лежали синеватые сумерки, а за окном небо густо синело, и выцветала луна, когда он нехотя нашарил под кроватью горшок, от которого исходил уже ощутимый запах. После тёплого одеяла голому телу было зябко, и Реми торопился вернуться обратно, в постельное тепло. Он едва успел помочиться, задвинуть горшок обратно и юркнуть в кровать, как без обычного в домах мессира стука дверь распахнулась.
― Пора, ― сказал мессир, навестив его вместе с Камилом. ― Сегодня, как стемнеет, настанет новая луна, и зелье будет готово. Готов ли ты обратиться к вечности?
― Готов, ― коротко, уверенно и мрачно ответил Реми, глядя в окно на тёмное северное небо, низкое и холодное. ― Готов.
Последний сон сошёл; прохлада и позывы тела сделали своё дело ― несмотря на
тяжёлый сон и скорбь, Реми был готов жить и выживать.
― Хорошо, ― понимающе кивнул Камил. ― Тогда сегодня ты совершишь омовение. К вечности пристало обращаться в чистоте и свежести.
Поедая за завтраком яичницу с ветчиной, жаренные в масле пирожки с капустой и грибами и копчёное сало с луком, чесноком и грубым тёмным хлебом, обильно посыпанное острыми специями, Реми думал, что сегодня снова растопят общий банный зал Янтарного Дома, и все его обитатели разделят с ним радость омовения в горячей воде. Но ближе к полудню Камил проводил его в высокую узкую башню ― выше той, где жил мессир. На самом верхнем её ярусе имелась круглая комната ― тёмно-рыжие стены, голый камень, пять окон средней ширины на равном расстоянии друг от друга, лавки под ними и большая овальная ванна посередине ― и больше ничего. На лавках лежали халаты и домашние туфли, на полу вокруг ванны стояли флаконы и банки с составами и кремами, от ванны поднимался горячий пар.
― Сегодня ты будешь мыться один, ― сказал Камил. ― Обращение к вечности требует иногда уединения.
Реми мылился и тёр себя щёткой на длинной рукояти, поднятой с пола. Вода обжигала, но если те, кто от рода Снежных баронов не боятся холода, отчего им бояться тепла? Смывая мыло, он смотрел на холодные скучные пейзажи за окном, по которому снаружи текли струйки дождя, а изнутри уже оседали капли воды, как и на стенах ― от пара в комнате сделалось совсем сыро.
Реми вспомнил свой первый день в Горном приюте, когда Эллас омывал его в каменной ванне, осторожно оттирая губкой воспалённые и стёртые до крови и струпьев участки кожи. Этьен тогда был болен, но всё-таки жив.
Вымывшись, Реми сбил в ладонях густую мыльную пену и щедро нанёс её на лицо, а затем, ополоснув от остатков пены руки в лохани, поднял с пола зеркало в серебряной оправе и острую до блеска бритву ― за последние две недели он порядочно оброс, и временами скрёб кожу под бородой.
Он держал в левой руке зеркало на удобной рукояти, а в правой ― бритвенный нож и осторожно проводил им по щекам и горлу. Проведя пальцами по лицу, он остался доволен гладкостью кожу. Отложив зеркало и нож, Реми вылез из уже порядком остывшей ванны и прошёл босиком по голому каменному полу к лавке, где облачился в тёмно-красный халат и такие же туфли. В комнате было прохладно, а он был распарен, но горячая мягкая кожа отчего-то не зябла.
Тем не менее, Реми поспешил покинуть выстывающую сырую комнату. Он задумался на мгновение, кто и куда опорожнит лохань с мыльной грязной водой, но быстро забыл об этом, вообразив предстоящее таинство.
Потом был обед, а после уединение в спальне. Опасаясь опоздать, Реми не отправился сегодня на берег; облегчившись в ближайшем нужнике, он вернулся в свою опочивальню и стал смотреть в окно. После смерти Этьена он не любил зажигать свечи и целыми вечерами просиживал в сгущающейся темноте. Так что когда Камил зашёл за ним на закате, вечерние сумерки уже легли в его спальне длинными тенями.
Камил
