— Смутно припоминаю. — Кожа на лбу Мальфатти собралась в мелкие складки. — И что дальше?
— Дигиталис обладает различными полезными свойствами, — продолжал упрямо настаивать на своём Иоганн. — Один землевладелец даже вылечился им от ревматизма.
— А вашего брата он может загнать в могилу, — сурово сдвинул брови Мальфатти. — Не забывайте, что у него больная печень и водянка. И вообще богатые землевладельцы и бедные композиторы болеют по-разному.
Болезнь длилась уже третий месяц, и это время казалось Бетховену годами бесконечных мук и страданий.
В один из дней Мальфатти, стоя у постели, написал:
«Попробуем новое средство. Это ванна из сенной трухи. Правда, ваш брат наотрез отказался дать нам сена. Он по-прежнему настаивает на дигиталисе. Заодно добавим берёзовый кустарничек. Я уже убедился, что принимаемые прежде лекарства отравили ваш организм. Вам нужно хорошенько пропотеть. Согласны?»
Бетховен вяло кивнул. Пришедшие с Мальфатти два больничных служителя подогрели в кухне воду и, когда она закипела, наполнили ею стоящий в ванной чан и положили в него мелко нарубленный берёзовый кустарник. Затем они посадили на доску пациента, предварительно закутав его в простыню.
Через какое-то время Мальфатти пощупал простыню и удивлённо воскликнул:
— Но вы совершенно не потеете!
Сидевший с безучастным видом Бетховен вдруг начал медленно клониться вперёд.
В постели Мальфатти обследовал его и мрачно констатировал:
— Очень странно. Произошло нечто странное. Вопреки всему его тело впитало в себя водные пары.
Очнувшись, Бетховен почувствовал сильную слабость. Стоявший рядом с кроватью профессор Ваврух широким жестом показал на окно:
— Весеннее солнце! Весна станет вашим лучшим врачом!
Больной покачал головой с видом человека, пришедшего к окончательному и неоспоримому выводу:
— Это конец... До весны я не доживу.
Ещё через два часа он начал беспокойно оглядываться по сторонам:
— Где Шиндлер? Где мой дорогой Шиндлер?
— Хочешь, я его тебе заменю? — в комнату, неслышно ступая, вошёл Бройнинг.
— Лучше бы, конечно, Шиндлер, но если хочешь... Мне нужно срочно надиктовать письмо. Господину Штумфу в Лондон. Я ещё не отблагодарил его за великолепный подарок. Могу я... начинать?
— Пожалуйста.
— Какое сегодня число?
— Восьмое февраля двадцать седьмого года.
— Сколько же мне осталось жить?.. Но чувствую, скоро...
— Людвиг!..
— Пиши, Стефан: «Дорогой друг! Присланное вами собрание сочинений Генделя — воистину королевский подарок! Перо моё не в состоянии описать радость, которую он мне доставил. К сожалению, начиная с третьего декабря я не встаю с постели, куда меня загнала проклятая водянка. Я жил исключительно с доходов от моих произведений, а теперь уже три с половиной месяца не могу написать даже ноты». Абзац. Есть смысл в моём послании, Стефан?
— Разумеется.
— Тогда давай дальше: «Поскольку исцеления пока не предвидится, а из оставшихся у меня после арендной платы за квартиру нескольких сотен гульденов нужно платить ещё врачам...»
Бетховен запнулся. Бройнинг сдвинул брови и терпеливо ждал продолжения.
— «Я вспомнил, что несколько лет назад собирался порадовать Филармоническое общество своим концертом. Хорошо бы, они теперь пошли мне навстречу. Это спасло бы меня от крайней нужды. И если вы, дорогой друг, согласны способствовать достижению этой цели, то договоритесь с господином Смартом. Мохелесу также будет отправлено письмо. Надеюсь, вы вместе сможете для меня кое-что сделать. Примите мои наилучшие пожелания. С уважением ваш...» Дай мне письмо на подпись, Стефан.
— Ты не должен его отправлять, Людвиг, — после некоторого молчания осторожно проговорил Бройнинг. — У тебя ещё есть семь акций.
— Правильно, это трофей, доставшийся мне после «Битвы при Виттории». Но он мне уже не принадлежит.
— Во всяком случае, это не письмо, а... а выпрашивание милости. У человека должно быть чувство стыда.
— Я правильно прочитал по твоим губам, — коротко и зло хохотнул Бетховен. — Ты сказал «чувство стыда».?
— Да, Людвиг.
— Это пусть венская публика испытывает чувство стыда по отношению ко мне. Вспомни, сколько я написал и как я живу? А ведь я отнюдь не бросал деньги на ветер, а тратил их исключительно на поездки на воды. А теперь посмотри на мою квартиру. Убогая — это ещё мягко сказано. Разве я пил, играл в карты или бильярд? Можешь, конечно, назвать меня непрактичным человеком, но...
— Людвиг, не волнуйся...
— Стефан, я всю жизнь был бедолагой, развлекал игрой на фортепьяно князей и графов, давал уроки бездарным ученикам и работал, работал как вол... А в результате под конец жизни я даже не могу заплатить моим врачам. Стефан...
— Да?..
— Подойди ещё ближе и подыми руку. Так, ты ведь знаешь, где спрятаны акции. Даже Шиндлер этого не знает! А теперь, Стефан, поклянись, что ты никому ничего не скажешь! И на мою могилу пусть и крейцера не потратят, даже если меня, подобно Моцарту, как паршивую собаку, похоронят в общей могиле на кладбище для бедных. Клянись, Стефан!
— Я хоть раздавал тебе повод усомниться в моих дружеских чувствах? — глухо спросил Бройнинг.
— Спасибо тебе огромное, Стефан... Может быть, англичане окажутся великодушнее и добрее.
На этот раз разрез на животе очень сильно болел, так как произошло воспаление ткани. И снова обильно вытекала жидкость, а в соседней комнате врачи опять устроили консилиум.
Они совещались, а вода из торчащей в разрезе канюлы уже стекала с кровати на коврик и пол.
Наконец они вышли, успев, правда, дружно сделать вид, что ничего не происходит и состояние больного не внушает никаких опасений.
Увидев Шиндлера, он тут же произнёс запомнившуюся ему ещё в Бонне латинскую цитату:
— Plaudite, amici, comedia finita est!
Рукоплещите, друзья, комедия окончена!
Шиндлер на мгновение остановился и искоса взглянул на Бетховена. Comedia finita est? Нет, нет, конечно, маэстро имел в виду торжественный выход врачей из спальни. Действительно, они чем-то напоминали публику, чинно покидающую зрительный зал после окончания спектакля. Бетховен же никак не мог догадаться, что врачи отказались от дальнейших попыток спасти его жизнь.
В полдень в спальню ворвался Герхард, радостно размахивая письмом:
— Надеюсь, я принёс тебе отрадную весть, дядюшка Людвиг. Это письмо из Лондона от господина Мохелеса.
Бетховен вскрыл конверт, надел очки и попытался прочесть письмо, но потом устало зажмурился и опёрся на локоть.
— Прочтите, Шиндлер. У меня глаза словно заволокло туманной пеленой.
— Господин Шиндлер ушёл, но мама в кухне.
Тут в комнату вошла госпожа Констанция с подносом в руках. Она пробежала глазами строки письма и обратилась к сыну:
— Теперь, Герхард, скажи чётко и внятно: Лондонское филармоническое общество посылает ему сто фунтов. Они уже могут быть здесь в отделении банка Ротшильда. Их можно снять полностью или частично в любое время.
Выслушав Герхарда, Бетховен судорожно дёрнулся и тут же скрючился от боли.
— Ариэль! Ты теперь должен быть Ариэлем, Пуговица! Хочешь
