В ушах защипал заливаемый в формы металл, загремели удары кузнечного молота, сменившиеся весёлым колокольным звоном. Люди на мосту опустились на колени и воздели руки к небу.
— Dona nobis pacem — подари нам мир! — молили они. Ну вперёд же, вперёд, в страну обетованную, где нет и не будет проклятых войн.
Народу на мосту всё прибывало, он уже трещал под тяжёлой поступью, молящиеся встали с колен, и из великого множества уст раздавались вдохновляющие, зовущие вперёд слова:
Обнимитесь, миллионы,Слейтесь в радости одной!Там над звёздною страной...Это же его Девятая симфония.
Внезапно всё исчезло, неведомая сила сдавила ему грудь, он захрипел, обвёл мутным взглядом комнату, уже никого не узнавая, и закрыл глаза.
Мальфатти приложил ухо к его груди, прислушался, потом устало поднялся и негромко сказал:
— Это агония. Но самое поразительное, у него какое-то, не боюсь этого слова, бессмертное сердце.
Теперь они попеременно вчетвером дежурили у постели умирающего Бетховена. К ним также присоединился приехавший из Граца друг Франца Шуберта Ансельм Хюттенбреннер. Сам Шуберт был настолько подавлен сообщением о близкой кончине Бетховена, что даже не смог выйти из дома.
В первую ночь Бройнинг, сидя в соседней комнате, попытался было читать, но буквы расплывались и прыгали перед глазами.
На рассвете пришёл Шиндлер.
— Как дела, господин советник?
— Без изменений.
Из спальни по-прежнему доносился предсмертный хрип.
— Смерть маэстро столь же грандиозна, как и вся его жизнь. — Бройнинг сосредоточенно сдвинул брови и внезапно, не выдержав, со всхлипом отвернулся.
В этот вечер их было только трое, и они никак не могли понять, куда запропастился Хюттенбреннер. Бройнинг, не зная, чем заняться, принялся листать календарь.
— Сегодня пятнадцатое марта. Когда же...
— Когда остановится его бессмертное сердце, господин советник, — сдержанно продолжал Шиндлер. — Надо признаться, что от этого слова господина Мальфатти меня берёт оторопь.
Бройнинг, с трудом сдерживая дрожь в ногах, поднялся, подошёл к окну и внезапно скривился, как от зубной боли.
— Этого нам ещё не хватало. Немедленно уберите гульдены, Шиндлер! И запомните: вы ничего не знаете о денежном переводе из Англии. К подъезду в крытом экипаже, да-да, в том самом, который они когда-то отказались предоставить Людвигу, подъехали достопочтенный землевладелец Иоганн и его не менее уважаемая супруга Тереза ван Бетховен.
Иоганн вошёл в спальню с подобающей этому случаю скорбной миной. Однако по привычке он надменно улыбался, всем своим видом показывая, что знает себе цену.
— Да, он умирает. Если бы этот чересчур много о себе понимающий доктор Мальфатти последовал моему совету и прописал ему дигиталис... Ну хорошо, а теперь я попрошу отдать мне ключи.
— Какие ещё ключи? — насторожился Бройнинг.
— От его шкафов. Я хочу забрать на хранение акции. Где они?
— Акции?..
— Разве вы о них ничего не знаете, господин советник?
— Нет, ничего.
— А вы, господин Шиндлер?
— Акции... — Секретарь Бетховена довольно умело подыграл Бройнингу. — Это что-то новое.
— Может, вы, господин Хольц, скажете, где они?
Тут Бетховен захрипел, как от удушья, и Хольц, не обращая никакого внимания на Иоганна, повернулся к Бройнингу:
— Давайте осторожно чуть поднимем его, господин советник.
— А заодно вам будет не до ответа на вопрос моего мужа, — желчно усмехнулась госпожа ван Бетховен и ловко схватила лежащие на приставном столике ключи. — Не дай себя обмануть, Иоганн. Они знают, где акции, но ничего, мы их сейчас сами найдём.
Она открыла шкаф, перерыла ящики, а затем принялась бросать на пол костюмы, предварительно обшаривая карманы.
— Акции должны быть здесь, если только благородные господа уже не успели их куда-нибудь сбыть. Ведь они наживались за счёт твоего брата, Иоганн. Ты только посмотри, какое вино они пьют. Мы, бедные землевладельцы, не можем позволить себе ничего подобного.
Глядя куда-то сквозь неё, Бройнинг холодно и равнодушно сказал:
— Мой друг неоднократно говорил, что собирается оставить всё своё имущество Карлу.
— Его имущество! — визгливо закричала госпожа ван Бетховен. — Что он называет своим имуществом? Эти жалкие акции стоимостью всего-навсего тысяча гульденов каждая. И больше ничего!
— По-моему, вы ведёте себя отвратительно.
— Что? Отвратительно? А вы нам тут не комедию разыгрываете у смертного ложа? Знаешь, Иоганн, почему они нас так своевременно известили о близкой кончине твоего брата? Чтобы мы оплатили похороны и могилу! Ничего не выйдет! Покойся с миром, Людвиг. Пойдём, Иоганн!
Она подобрала юбку, нетерпеливо дёрнула за руку мужа и, выходя из квартиры, столкнулась с двумя молодыми людьми, лица которых были едва различимы в полумраке лестничной клетки.
Через две минуты Шуберт уже стоял у постели Бетховена. Сперва он собрался встать на колени, но этот жест показался ему чрезмерно театральным. Тогда он робко коснулся его руки и тут же как ошпаренный отдёрнул ладонь.
— Не беспокойся, Франц. — Хюттенбреннер легонько тронул его за плечо. — Он уже ничего не чувствует.
— А по-моему, чувствует. — Шуберт резко обернулся, в стёклах его очков запрыгали солнечные зайчики. — И я не вправе ему мешать.
Он внезапно подбежал к разбросанной одежде, разгладил её и, стряхнув пыль, положил в шкаф, затем стремглав бросился к выходу.
— Вы его последние солдаты, — с грустью сказала госпожа Констанция, глядя мужу прямо в глаза. — А ведь раньше ему кланялись короли, князья и даже один император.
— Да, после «Битвы при Виттории» и кантаты «Славный миг»...
— И где они теперь, эти славные мгновения, когда художники считали за честь нарисовать его портрет, а иностранные академии одна за другой избирали его своим почётным членом.
Хюттенбреннер стёр со лба Бетховена крупные капли пота и поднял глаза.
— Может, дать ему немного вина, господин советник?
— Не стоит.
— Меня очень тревожит Шуберт. — Хюттенбреннер прошёлся по комнате, разминая затёкшие от долгого сидения ноги. — Он всё время делал какие-то странные намёки относительно Вэринского кладбища, а потом вдруг куда-то пропал. Даже плаща с собой не взял. А у него слабые лёгкие, и погода...
— Погода весенняя. — Бройнинг снова стоял у окна в своей любимой позе. — Утром жарко, вечером идёт снег...
Звон дверного колокольчика заставил их вздрогнуть и обменяться удивлёнными взглядами.
— Уж не ваш ли это друг, господин Хюттенбреннер?
— Франц Шуберт? Да он никогда не отважится...
В прихожей вызывающе загрохотали чьи-то незнакомые шаги, и в комнату вошёл молодой человек, представившийся по-немецки, но с ярко выраженным итальянским акцентом:
— Лудовико
