Тут он вспомнил о Жозефине. Ему казалось, что он знает её миллион лет и ощущает как вторую, лучшую половину своего «я». Но ведь она также принадлежала к знатному роду — его первая в жизни и самая сильная любовь. Выходит, его ждёт отказ...
Наконец он добрался до своей квартиры, зажёг свечи, и их отблеск отразился в лежащей на комоде золочёной табакерке. Он порылся в ящике письменного стола и извлёк оттуда изящную коробочку, подаренную ему принцем Луи-Фердинандом Прусским, сразу напомнившую о гастролях в Праге, Берлине, Дрездене, Лейпциге и Нюрнберге. В Берлине принц позволил себе сыграть на рояле, и Бетховен тогда ещё похвалил его:
— Вы играете не как принц или король, а как настоящий и весьма одарённый музыкант.
Воспоминания грели душу, но было это очень давно, и мир этот уже безвозвратно погиб.
Остались только глаза девушки.
День ничем не отличался от остальных, за исключением тех часов, когда в ушах вновь мягко зашелестел ветер и в глазах заплясало пламя, яркими бликами показывая ему путь... Но куда?
Эта девушка была также подобна пляшущим огненным языкам, и куда же она его приведёт?
Он уже привык платить за свои мечты одну и ту же цену, ибо всё всегда заканчивалось его полным одиночеством.
Каждое утро в пять часов от «Золотого грифа» отъезжали кареты, направляясь в Аугартен, Дорбах или Пратер. Там накрывались столы для завтрака и звучал весёлый смех. Около одиннадцати все снова возвращались в Вену, потому что ни в коем случае нельзя было пропускать уроки. Вечерами они посещали кондитерскую близ Грабена, ели мороженое, любовались майскими жуками, с громким жужжанием пролетавшими над столами, а над примыкавшим к кондитерской садом синел купол начинающейся ночи.
Как-то в перерыве между уроками Тереза робко пробормотала:
— У меня к вам просьба, господин ван Бетховен.
— Да, сударыня. — Он чуть наклонился вперёд и замер в ожидании.
— Наш покойный отец, которому мы, собственно говоря, и обязаны своим пребыванием в Вене... А вообще это были для нас незабываемые дни...
Бетховен сразу понял, что она произносит слова прощания.
— Так вот, отец однажды собрал всех нас, сыграл вашу сонату и сказал: «Дети, в этой музыке есть нечто особенное не только в музыкальном, но и в человеческом отношении, и если вам когда-нибудь доведётся встретиться с господином ван Бетховеном... (отец уже тогда был тяжело болен) ...то попросите его вступить в нашу «Республику друзей человека». Это Пепи придумала название.
— Радуйтесь, что я его придумала для вас. — Жозефина стояла у окна и перебирала пальцами бахрому на шторах. — Мне оно нравится гораздо больше, чем провозглашённое во Франции: «Все люди братья». Оно гораздо более революционно, ибо речь здесь идёт не о званиях и сословиях, а о человеке.
— Да, — кивнула Тереза, — папа, подобно Диогену с его фонарём, тоже всегда искал человека. Ну так как, господин ван Бетховен? Вы согласны исполнить желание нашего покойного отца и тем самым оказать нам большую честь? Разумеется, последнее слово остаётся за моим старшим братом Францем как главой семьи и вам ещё придётся съездить в Мартонвашар, где состоится торжественная церемония приёма. Там так красиво, мы могли бы целый день напролёт музицировать.
— Ну если вы считаете меня достойным вашего сообщества. — Он поклонился и поцеловал ей руку. — А когда сударыни изволят ехать?
— В воскресенье, не правда ли? — Тереза внимательно посмотрела на сестру. — Мама ведь говорила про воскресенье?
— Верно, рано утром в воскресенье, а сегодня среда. — Жозефина звякнула прикреплённым к бахроме колокольчиком.
— Выходит, мы ещё три дня пробудем в Вене, а за это время небо может обрушиться на землю, а та, в свою очередь, разверзнуться. Может, мы продолжим урок, господин ван Бетховен? Теперь моя очередь. Слушай, Пепи, давай уже сейчас от имени нашего брата примем господина ван Бетховена в «Республику друзей человека».
— Я не вхожу в неё. — Кожа на лбу Жозефины собралась в мелкие складки, она с оскорблённым видом намотала на палец завиток волос. — Вы забыли включить меня в её состав, и потому мне слово «дружба» не нравится.
— Это позор, — сказала Жозефина. — Из-за всей этой суматохи я так и не успела посетить собор Святого Стефана.
— Как, вы там ещё не были, сударыня?
— Нет и потому чувствую себя варваркой.
— У нас ещё есть время. — Бетховен вынул из кармана часы. — Может быть, заглянем туда? Я хорошо знаю собор, но, конечно, разглядывал его в основном с хоров. Я иногда здесь играл, упражнялся и фантазировал. И потом, здесь великолепный орган. У меня даже остались ключи от него...
— Точно. Вы ведь и на органе виртуозно играете, господин ван Бетховен.
— Виртуозно? — Он равнодушно повёл плечами. — Не знаю, но игра на нём требует больших усилий...
Они вошли внутрь собора. Служитель хриплым голосом объяснял группе иностранцев смысл изображений на стенах и алтарях. Наверху Жозефина подошла к ограждению и окинула восхищенным взглядом неф. Вдалеке под теряющимися в высоте сводами поблескивало багровое пятнышко. Там перед главным алтарём горел вечный огонь.
— Боже мой...
— Я так и знал, что вид отсюда произведёт на вас сильное впечатление. Я лично не любитель каменных крыш, куполов, сводов, монументов и прочих творений рук человеческих. Природа мне представляется более достойной почитания. В лесу я однажды прошёл сквозь такие огромные, образованные деревьями врата, что эти здесь кажутся просто смешными.
— Здесь невольно проникаешься благочестием, и потом... Надеюсь, господин ван Бетховен сыграет для меня.
Его лицо сразу помрачнело, он резко ответил вопросом на вопрос:
— А кто мне будет нажимать на педали?
— У меня ещё остался дукат, я хотела ещё купить какую-нибудь безделушку на память о Вене. Думаю, если я предложу эти деньги служителю, он не откажется. Позвать его?
— Нет, сударыня! — Он умоляюще вскинул руки.
— Вы для всех готовы играть, только не для меня... Проси, умоляй, никакого толка.
Он почувствовал себя мальчишкой, пойманным на краже яблок, втянул голову в плечи и робко взглянул на неё. Она поняла, что игра становится опасной, и даже физически ощутила, как неровно, с перебоями бьётся его сердце, но её женское естество требовало продолжения.
— Вы играли для Терезы, для её подруг и, насколько мне известно, даже для княгини Лихновски, но это, правда, было давно. Но я, конечно, слишком ничтожна для вас...
— Сударыня...
Сейчас здесь она, в этом простом платье, казалась ему дороже всех святых, чьи мантии сверкали золотом и серебром. Может быть, всё-таки
