— Сейчас нет, Пепи.
— А я попробую. Сперва мы продадим лошадей и экипажи вместе с Яношем и Бранкой, чтобы оплатить гостиничный счёт. Потом вернёмся пешком в Мартонвашар, где отцовский замок уж точно будет продан с аукциона. Знаешь... — Она задумчиво прикусила губу.
— Я тебя внимательно слушаю, — улыбнулась Тереза.
— Пожалуй, если я останусь здесь, возвращение обойдётся дешевле. Конечно, ни о каком замужестве даже речи быть не может. Брак по расчёту мне не по душе. Вчера ты, моя дорогая Тереза, предположила, что я влюбилась. Хотелось бы, но вряд ли. Он же уродлив, как ночная тьма. Так сказала мама. — Она пренебрежительно хмыкнула. — Но разве тьма уродлива? Поэты и влюблённые так не считают. Значит, эта причина отпадает. Второе: он принадлежит к не слишком чтимому сословию музыкантов. Был бы он хотя бы бедным надворным советником. И наконец, в-третьих: ты всерьёз полагаешь, что он в меня влюбился?
— Я... я этого опасаюсь, Пепи.
— И это говорит моя сестра! Прекрасно, значит, ни о какой взаимной любви даже речи быть не может!
— А я так не считаю. И вообще, когда встречаются две такие сильные личности...
— Ты меня вгоняешь в краску, Тереза! — выкрикнула Жозефина. — Я даже палец себе уколола! Сильная личность! Ты даже не представляешь себе, каким ничтожеством я сама себе кажусь в его присутствии. И потом, любовь — это нечто иное.
— Глупышка, — хихикнула Тереза, заметив весёлые огоньки в глазах сестры.
— А ты вспомни историю с нашим капелланом. Чтобы пробудить в нём любовь, я вставила иголку в его сиденье в исповедальне. Как же он заорал! А вообще, ты знаешь, что я уже целовалась с мужчиной.
— Ты, Пепи?
— Да, несколько лет тому назад с Яношем. Я уже в юные годы была сильно испорчена. — Она резко поднялась с места и задёрнула штору. — Ох уж этот старый полоумный развратник. Видел бы он меня сейчас полуголой!
— Ты имеешь в виду господина придворного архитектора Мюллера? — осторожно осведомилась Тереза и, чтобы скрыть дрожь в теле, отошла к окну.
— Этот увядший трубадур действует мне на нервы. Вполне возможно, что уже завтра утром он начнёт у моих окон петь серенаду. А как он на меня похотливо смотрит. Отвратительно. Но я не хочу ни на кого злиться. А хочу я сесть к роялю и упражняться, упражняться, упражняться. Надеюсь, ты мне одолжишь подаренную им «Патетическую сонату». Я хочу сделать ему сюрприз.
Лакеи уже ждали графиню, и она перед тем, как покинуть гостиницу, решила заглянуть на минутку в музыкальную комнату, откуда доносились бравурные звуки.
— Пепи!..
— Проклятье! До мажор! Это же самое трудное.
— С тобой стало невозможно разговаривать, Жозефина.
— Знаю, мама, но ничего не могу с собой поделать.
— А где Тереза?
— Где-то там.
— Поскольку я не могу быть рядом с вами, когда придёт учитель музыки...
— Кто? О Господи!
— ...вы должны встретить его вместе. Ты понимаешь меня?
— Конечно, мама. Можете быть совершенно спокойны. Я присмотрю за Терезой.
Сестра появилась сразу же после ухода графини, и Жозефина встретила её словами:
— Запомни, я обещала маме не оставлять тебя с господином ван Бетховеном наедине. И не вздумай что-нибудь выкинуть. Я тебе все волосы выщиплю.
— Слышишь? На колокольне собора Святого Стефана пробило девять.
— Любопытно, насколько он пунктуален, — высокомерно произнесла Жозефина. — Если нет — значит, у него нет никаких шансов.
— Слышал бы он тебя сейчас...
В коридоре послышался скрипучий голос:
— Мне к благородным девицам Брунсвик.
— Пепи!..
Но она уже спряталась в небольшой нише рядом с музыкальной комнатой.
— Доброе утро, сударыня, — учтиво поклонился Бетховен. — Вы желаете в одиночестве брать уроки музыки?
— Нет-нет, только вместе с сестрой. Она где-то здесь.
— Прошу простить меня за некоторый беспорядок в одежде. — Он снял шляпу и пальто и попытался пригладить непокорную гриву волос. — После вашего ухода я фактически не вставал из-за рояля.
Беспорядок во внешности?
Он был одет по самой последней моде. Сшитый из тончайшего сукна сюртук до колен, правда, галстук несколько небрежно повязан.
— Дамы принесли мне счастье. В последние дни я очень страдал от... от ужасного душевного расстройства. Мой близкий друг уехал в Курляндию, работа не ладилась...
Непостижимая перемена произошла в его глазах! Какое невыносимое одиночество выражали они, но затем вдруг сверкнули задорным юношеским блеском.
— Я понапрасну исписал совершенно неимоверное количество превосходной нотной бумаги, и... вчера в полдень звуки разлетелись, как пчёлы.
Только сейчас Тереза заметила у него под глазами чёрные круги:
— Вы так и не ложились?
— Нет. — Он скривил побитое оспинами лицо в улыбке, больше похожей на гримасу. — Но зато готова первая часть моей Первой симфонии. А... другая сударыня не придёт?
— Моя сестра Жозефина? Нет, почему же. — Тереза вскинула брови и последние фразы произнесла так, чтобы их точно услышали за альковом: — Если она в ближайшее время не появится, я сама приведу её. А пока не желаете ли присесть, господин ван Бетховен?
— Благодарю. А вы не желаете познакомиться с первой частью моей симфонии?
— О, это большая честь для меня.
Несколько минут он играл, а затем недовольно буркнул:
— Нет. Фортепьяно не позволяет полностью выразить разнообразие оркестровки.
Он вновь плавно опустил пальцы на клавиши. Через несколько минут Жозефина лёгкими неслышными шагами подбежала к роялю, и словно солнечный луч внезапно озарил эту полную мотивами безнадёжной горечи музыку.
Непонятно было, как он угадал приближение Жозефины. Во всяком случае, он вдруг отдёрнул руки и рывком встал со стула:
— И вот и вторая сударыня. Мы начинаем.
— А вы не хотите продолжить? — спросила Жозефина.
Ответа на свой вопрос она так и не получила. Он резко дёрнул головой и воскликнул:
— Только не бойтесь сфальшивить. Я тоже не без греха. Даже у Моцарта я нашёл фальшивые тона. Безупречно играют только пианисты, но они ничем другим и не занимаются. Начинайте, сударыня. Стоп! Вы играете в старой манере растопыренными пальцами. Ну-ка соберите их... Ещё больше. — Он подошёл и сам согнул Терезе пальцы.
— Но так очень трудно.
— Это с непривычки. А пока играйте только правой рукой. Я левой сыграю октавой ниже.
Через какое-то время Бетховен спросил:
— Вы не устали, сударыня?
Тереза мельком взглянула на стоявшие на каминной полке часы и испуганно встрепенулась:
— Господи, прошло уже два
