Весь зал был пропитан ароматом необычайно дорогих духов, но...
Кто-то с удивлением посмотрел на него. Почему?
Ах, ну да, он всё ещё шевелил губами. Несомненно, он говорил сам с собой, так он часто поступал, когда оставался один. Один? Скорее уж одинокий...
Он попытался привести в порядок свои хаотически бродящие в голове мысли. Вот, к примеру, госпожа фон Бройнинг. Дворянское звание не мешает ни Леноре, ни горячо любимому мной Стефану называть её самым красивым именем: Мама.
Однако можно попытаться назвать женщину ещё более красиво. Например, «вечно любимая». И тогда она превзойдёт и вас, уважаемая госпожа фон Бройнинг, и вас, граф Вальдштейн, и даже...
Он окинул взглядом зал. Необычайно элегантный господин и был, по-видимому, тем самым Даниэлем Штайбельтом. Кто-то из гостей подошёл к нему, он удивлённо вскинул брови, мельком посмотрел на дверь, возле которой сидел Бетховен, и сразу же отвернулся. Вероятно, он не посчитал его достойным соперником.
— Надеюсь, Бетховен, вы не собираетесь помериться силами со Штайбельтом?
— Я?..
— Очень хорошо. Этот Штайбельт превосходно владеет новым приёмом — так называемым тремоло[46].
— Меня это нисколько не смущает, но я... я не умею танцевать с тамбурином.
— Прошу вас, Бетховен, перестаньте насмехаться надо мной.
Тут Даниэль Штайбельт поклонился, услышав гром аплодисментов, откинул полы фрака и сел за рояль. Ещё более бурной овацией зал встретил появление стройной женщины в цыганском одеянии, туго облегавшем пышное тело.
В общем и целом это было довольно увлекательное зрелище. Своеобразный шотландский танец, только вместо волынки тамбурин. Опять же: non olet! И уж тем более для этой расфуфыренной салонной публики. Он вдруг отчётливо услышал звонкий смех Жозефины, и перед глазами заклубилась пыль из-под колёс удалявшейся кареты... Он в очередной раз посмотрел на себя со стороны. После долгого хождения по улицам волосы ещё более растрепались, а распустившийся узел галстука он конечно же забыл снова завязать. Разумеется, Бернадота это нисколько не покоробило, посол в генеральском звании спокойно появился рядом с ним в высшем свете, но ведь он был одним из тех французских революционеров, которые в глазах венских аристократов уже по определению не могли отличаться изысканным вкусом и благородными манерами.
Он прислушался к звукам тамбурина, повторяя: чинг-чинг-чинг! Отлично! Вконец измученный французский народ восстал и отправил своих мучителей и изменников делу революции на гильотину. Чинг-чинг — лязгает её топор. Так, и теперь тремоло. Это уцелевшие жалобно оплакивают последствия своих деяний. Чинг! Чинг!
Чем здесь так воняет? Дорогими духами? Но к нему примешивается невыносимый запах пота. Откуда он здесь? Ведь потом пахнет труд, а эти надушенные руки никогда не трудились. Так мог думать только плебей. А он и есть плебей, и нечего тут стесняться. Чинг-чинг!
Его глаза расширились, словно он вдруг поразился непостижимому чуду. Даже искренняя святая любовь не должна стать препятствием на пути к великой цели — борьбе за справедливость и счастье всего человечества.
Эта мысль, как вспышка молнии, ярко сверкнула в его голове. Звучат трубы, бьют барабаны, и звучит призыв идти вперёд через мост со знаменем в руках! Он вспомнил песню революции — «Chant du départ»[47], написанную Меулем на слова Йозефа Шенье[48]. Бернадот прав. Меулю не хватает дыхания. Ничего, он сейчас привнесёт в его песню своё дыхание.
La victoire en chantatn nous ouvre la barriere,La liberte guide nos pas,Et du Nord, du Midi la trompette guerriere.И пусть те, кто собрался здесь, и всё-всё-всё запишут в свои книги для памятных записей: «Победа с песней открывает нам врата! Свобода окрыляет нашу поступь! От Севера до Юга фанфары возвестили о начале борьбы».
Хорошо сказано! Он подумал, что его музыка сделает борьбу ещё более решительной...
Теперь тремоло и чинг-чинг! И снова:
La victoire en chantatn nous ouvre la barriere,La liberté guide nos pas.Маршируют солдаты! Маршируют солдаты! Вы слышите? Вы...
Et du Nord, du Midi la trompette guerriereA zonne l’heure des combats.— Что это... Что это, Бетховен? — незаметно подошедший Бернадот удивлённо посмотрел на него.
— Что?.. Ах да... Наброски к будущей «Героической симфонии». Можете передать их господину Бонапарту.
Его братья! Они последовали за ним в Вену! Дескать, кровные узы и всё такое прочее. На самом деле они считали его чем-то вроде золотого гуся, которого необходимо ощипать догола. Вели они себя всё более и более дерзко.
Иоганн устроился подручным в аптеку «У Святого Духа». Карла взяли кандидатом на должность сборщика налогов.
— Дай нам двоим сорок гульденов, Людвиг. Как только меня возьмут в штат, я верну тебе эту жалкую подачку.
— Где я их тебе возьму?
— Действительно, Иоганн, он же гол как сокол. — Карл ловко выдвинул ящик секретера. — Может, под нотами есть что-либо ценное? Так, оратория «Христос у Масличной горы». Кому это нужно? А к симфонии, на которой можно хоть немного... ты даже не приступал. Конечно, все эти дни ты проводил с дамами из высшего общества. На твоём месте, Людвиг, я бы не позволял себе такие выходки. Две сонаты для скрипки! Сонаты для фортепьяно! Впрочем, Людвиг, устрой мне ученика.
— Я тебе уже стольких устроил.
— Но мне нужен один и вполне определённый. Правда ли, что эрцгерцог[49] Рудольф хочет брать у тебя уроки?
— Ходят такие слухи.
— Так направь его ко мне. Во-первых, я чиновник с видами на будущее, а во-вторых, бесспорно куда более способный преподаватель игры на фортепьяно, чем ты.
— Вне всякого сомнения. — Людвиг согласно кивнул. — Вот только захочет ли он брать у тебя уроки?
— Этот ответ ещё раз свидетельствует о твоём несносном характере, — мрачно заметил Карл. — Пошли, Иоганн.
Бетховен постоянно менял квартиры и метался от Понтия к Пилату, словно и впрямь унаследовал от отца неудержимую тягу к перемене мест.
В Бонне мальчишки кричали ему вслед «Шпаниоль». Теперь же они шептали за его спиной: «Вот идёт глухой Бетховен! Глухой музыкант!»
Глухой? Нет, не глухой, хотя порой казалось, что у него в голове поселился сам сатана. То в мозг впивались острые иглы, то в виски били звонкие молоточки. Затем он вновь слышал её лёгкие шаги на лестнице, и вновь уши его словно замуровали...
Он зажёг свечи и откинул голову набок.
— У меня для тебя есть кое-что, Жозефина.
Не дождавшись ответа, он заорал:
— Госпожа графиня Дейм!..
Он увидел в зеркале свои шевелящиеся губы, почувствовал, как судорожно дёрнулась гортань, но не
