Её легкомыслие уже не раз приводило Бетховена в ярость. Ведь по-настоящему её никогда не интересовало, чем он занимается.
Он вычеркнул несколько нот и заменил их другими.
— Кстати, Джульетта, я послал тебе Рондо соль мажор. После отделки я посвящу его тебе.
— Очень милая вещица, — она быстро напудрила нос, — но какая-то безличная.
Он сразу же прицепился к этому слову:
— Верно. Мне сейчас нужно что-то безличное. Графиня Лихновски, сестра князя, оказала мне любезность. Позволь мне посвятить ей Рондо.
— А я...
— Ты внакладе не останешься. У меня много других произведений. Выбери себе что-нибудь подходящее.
Она сделала вид, будто погрузилась в раздумье.
— Тогда я выбираю «Лунную сонату».
— Вот как? — Он медленно повернулся. — Тебя привлекло название или... или это связано с Жозефиной?
— Наверное, и то и другое. — Она чуть улыбнулась краешками губ.
— Ты не вправе ничего отнимать у Жозефины.
— Женщине больно такое слышать. — Она приложила платок к глазам.
— Не устраивай, пожалуйста, театр, Джульетта. Хотя, понимаю, так легче сообщить мне кое о чём...
— О чём? — Она посмотрела на него расширенными глазами.
— Я всё знаю, Джульетта. — Он чуть приподнял и опустил плечи. — Не бойся и отойди от двери. Когда ты выходишь замуж?
— Довольно скоро.
— Таково желание Галленберга?
— Разумеется, он безумно влюблён, и потом... мои родители также хотят этого брака.
— Твои родители?
— Да, они говорят, ты пока ещё не признан как музыкант, Галленберг же граф, и все утверждают, что он весьма талантливый композитор. Мне же, как и Жозефине...
— Не стоит её сюда примешивать, — мягко возразил он. — По-моему, мы уже всё друг другу сказали. Или нет?
— А «Лунная соната»! Ты не забыл, что обещал посвятить её мне?
— Я всегда держу слово, Джульетта. Если хочешь, можешь даже распустить в салонах слух о несчастном композиторе низкого происхождения, который был безумно влюблён и потому написал в твою честь сонату. Люди любят такие слезливые истории.
Он вновь склонился над партитурой, но внезапно резко вскочил и обернулся. Когда же он в последний раз ел?
Комната была пуста.
Город он покинул без всякого сожаления, взяв с собой только самые необходимые вещи. Дом, в котором он снял на лето квартиру, походил на замок или, скорее, даже на караульное помещение у ворот замка. Это было здание с двумя пристройками. В середине арка, производившая довольно мрачное впечатление. Однако, пройдя её, можно было попасть на весьма опрятный хозяйственный двор.
Распаковать вещи, кое-как устроиться и работать, работать, работать... Прошло несколько недель, и вдруг однажды кто-то пропел у порога его комнаты мелодию основной темы его Второй сонаты.
Бетховен рывком распахнул дверь. Его лицо сразу же помрачнело и живо напомнило грозовую тучу.
— Ля мажор, а не до Мажор, господин слуга с графским титулом! И он ещё осмеливается играть на виолончели! Взяли бы лучше вместо неё жареного гуся или тушу оленя!
Его сиятельство Цмескаль фон Домановец, чиновник придворной венгерской королевской канцелярии, вытер платком лоснящееся добродушное лицо и хитро подмигнул, показывая на зажатую под мышкой коробку.
— Не соизволят ли его превосходительство расписаться в получении, чтобы я как можно скорее смог отряхнуть со своих ног пыль этого разбойничьего логова?
Вместо ответа Бетховен рывком втащил приятеля в комнату.
— Ох-ох-ох! Все вам кланяются, желают здоровья и всё такое прочее. А как вообще обстоят ваши дела?
— Хорошо. — Прозвучало, правда, не слишком убедительно.
— Тем не менее я полагаю, что ваше изгнание сюда объясняется причудами доктора Шмида.
— Цмескаль!
Граф успокаивающе помахал гусиным пером:
— За исключением немногих ваших друзей, которых можно перечесть по пальцам, никто не знает ни о докторе Шмиде, ни о болезни ваших ушей.
— Боюсь, вы нагло лжёте, Цмескаль.
— Разумеется, но пусть вас это не тревожит. У вас ещё бывают видения?
— Уже довольно долго не было, хотя недавно...
— Вы гипохондрик, Бетховен. Выкиньте этих сверчков из головы.
— Не знаю, Цмескаль. Доктор Шмид постоянно возвращается к этой теме. Ему кажется, что он делает это тактично и незаметно, но я всё замечаю. Он спрашивает, как я сплю ночью, не тревожит ли меня стрекотание сверчков. Тебе он ничего толком не скажет, но означать это может только одно: моё состояние вскоре ухудшится и я окончательно потеряю слух.
Послышался стрекочущий звук. Бетховен тут же окинул взглядом комнату.
— То ли я страдаю манией преследования, то ли здесь действительно завелись сверчки?
— Я такие вещи проделывал с моей тёткой — упокой, Господи, её душу. — Цмескаль скорчил пренебрежительную гримасу. — Стоило ей даже ночью в лютый мороз услышать за окном стрекотание саранчи, как она тут же вставала и отправлялась в заснеженный сад на поиски насекомого. Я же спокойно вытаскивал из-под подушки ключ от кладовой и набивал живот вареньем и фруктами.
— Вы пройдоха, Цмескаль. — Бетховен грустно улыбнулся, — но человек очень славный.
— Как вам угодно, ваше превосходительство, но знайте, что к этому пройдохе вы можете приходить хоть каждое утро. — Цмескаль вытащил из коробки несколько гусиных перьев. — Их хватит вам на десять симфоний. В остальном же я полагаю, что доктор Шмид поступил глупо, ограничив ваш круг общения. Вы — человек, Бетховен, а человек, как никакое другое живое существо на свете, нуждается в общении с себе подобными.
Он немного проводил Цмескаля, а потом обессиленно рухнул на траву на опушке рощи. Согретая солнцем земля источала тёплый пряный аромат, и на душе стало спокойно. Веки сомкнулись, он лежал в полудрёме и вспоминал свои детские игры.
Он вновь превратился в Гулливера, попавшего в страну лилипутов, в глазах которых травинки выглядели мощными стволами деревьев, а снующие вокруг муравьи и крошечные жучки — огромными чудовищами.
— Ти-ти-ти!..
Прямо на ветку уселась иволга. Звуки её пения были удивительно приятны, и одновременно в них звучал какой-то вызов. На фоне пламенеющего заката Бетховен даже воспринял пение птицы как своего рода серенаду.
— Ти-ти-ти!..
Бетховен осторожно взял свой альбом. Нет, эти звуки он непременно должен выразить в нотах. В его собрании они пока отсутствовали, хотя Бетховен записывал нотами даже шум крыльев перепела и журчание ручья. Возможно, всё это пригодится ему для написания симфонии, хотя сама идея была ещё более расплывчатой, неопределённой и смутной, чем медленно поднимающиеся над лугами клубы тумана. Вторая симфония была уже готова, и он уже думал о следующей, с гордым названием «Героическая».
— Ти-ти-ти! Ти-ти-ти-таа!..
Ну хорошо, он записал эти звуки, собрав, если так можно выразиться, последний урожай. Ибо в этом году птичьи голоса замолкнут и, вполне возможно, — тут лицо его помрачнело — к началу нового он уже ничего
