— Меня это не касается, — холодно бросил в ответ Карл ван Бетховен, — но должен предупредить, что в настоящее время ни о каком позировании даже речи быть не может.
— Но почему? — недоумённо спросил Бройнинг.
— Потому что мне и моему брату придётся много и напряжённо трудиться. Нам нужно переделать его скрипичную сонату ля мажор и другие сочинения.
Стефан фон Бройнинг на мгновение задумался, а потом расхохотался во весь голос:
— Не смешите меня, господин старший сборщик налогов. Или вы чрезвычайно много возомнили о себе, или, наоборот, у вас в голове чего-то не хватает. Мне трудно судить...
— Господин фон Бройнинг!
— Господин старший сборщик налогов! Вы уже расставили свои рисовальные принадлежности, господин живописец?
Они не спеша удалились. Карл ван Бетховен мрачно посмотрел им вслед, дописал письмо и запечатал конверт. Потом он тщательно застегнул мундир, ибо считал должным являться на почту в подобающем для императорского чиновника виде. Ничего хорошего он от брата не ждал. Как известно, неблагодарность правит миром.
Он предугадал реакцию брата на своё великодушное предложение. И хотя он ни словом не упомянул о письме господину Зимроку, а лишь тактично намекнул на свою готовность снять с плеч любимого брата бремя непосильного труда, Людвиг тут же швырнул ему в голову ключом. Так он недавно поступил и с кельнером в ресторане «Лебедь».
Но перед ним он хотя бы извинился позже. Его, Карла, он к тому же обозвал «судебным исполнителем, страдающим манией величия».
Ну как можно быть столь невоздержанным на язык?
Да неужели он не понимает, что в таком виде сонату не будет исполнять даже сам Крейцер, которому она, собственно говоря, и посвящена. Профессор Парижской консерватории и личный концертмейстер Бонапарта уже «вежливо поблагодарил и отказался». Об этом Карлу стало известно из совершенно надёжных источников. А ведь требовалось внести всего лишь незначительные исправления.
Интересно, чувствует ли себя Людвиг лучше, переехав к Бройнингам? Они занимали две квартиры с общим коридором и обходились одной кухаркой. А ведь Людвиг болен, тяжело болен, и ни один врач пока не в состоянии установить причину болезни. Пациента почему-то лихорадило, но к утру он обычно успокаивался, а вечером всё начиналось заново. Порой его состояние внушало самые серьёзные опасения. Но он, Карл, знал об этом только по слухам или от Иоганна, который в аптеке иногда ему выписывал рецепты. Да, Людвига никак нельзя было назвать настоящим братом.
Между тем ситуация складывалась очень тревожная. Утренние визиты доктора Шмида завершались обычно довольно туманными речами о кризисе, после которого якобы больной или пойдёт на поправку, или... Ко всему прочему, Людвиг остался в квартире один. Он никого не терпел рядом с собой, ибо не желал, чтобы знали, что он серьёзно болен. В лучшем случае он пускал к себе юного Карла Черни. Гляйхенштейн уехал, Цмескаль, равно как и Бройнинг, целыми днями пропадал на службе.
— Маэстро! Я прошу вас, дорогой маэстро!..
— Ты ведёшь себя неразумно, Карл, хотя я очень люблю тебя! — Голос Бетховена был подобен раскату грома. — Пойми, если мертвецы не придут ко мне, я буду вынужден сам отправиться к ним.
Карл Черни задрожал от страха. Эти страшные речи и сам маэстро, спокойно, с достоинством готовящийся пойти к мертвецам. Нет, пока он неторопливо надевает халат, нужно ринуться вниз по лестнице и...
Температура явно повысилась, и маэстро просто бредил. Хоть бы скорее пришли господин фон Бройнинг или господин Цмескаль.
— Карл!.. — Голос Бетховена прозвучал резко и требовательно. — Ты ведь хочешь стать настоящим музыкантом, не так ли? В высшей степени безумное желание, Карл. Выбери себе лучше другую профессию. — Бетховен прищурился. — Небось думаешь, что я это в бреду говорю? Угадал, мальчик. Тем не менее я полностью отдаю себе отчёт в своих словах и потому хочу преподать тебе маленький урок. Ты боишься меня? Запомни, с этого всё и начинается. Истинно великие музыканты всегда внушают страх, ненависть или презрение. Уж поверь мне, ты сам будешь в тягость. — Бетховен вздохнул и сел за рояль. — Для меня сейчас главное — найти нужную октаву. Подожди, кажется, я её нашёл.
— А что вы вообще ищете, маэстро? — осторожно спросил мальчик, желая отсрочить жуткое событие.
— Странный вопрос. Может быть, тень, блуждающую в царстве мёртвых. А может, и нет. Кто мне ответит? — Он рассмеялся. — Ты снова боишься, Карл, не отрицай, боишься. Истинный талант должен непременно поддерживать отношения с мертвецами и даже с самим сатаной, какое бы обличье он ни принимал.
Он заиграл, напевая скрипучим голосом «Прощальную песню»:
— «La victoire en chantant nous ouvre la barriere». Нет, преграды остаются! Даже вам, достопочтенный адмирал Горацио Нельсон[63], не суждено приказать канонирам на «Виктории» пушечным огнём смести все преграды.
Он пренебрежительно махнул рукой, как бы показывая, что ему неприятны дальнейшие рассуждения на эту тему.
— Разумеется, мне известно, что вы погибли в морском бою. И мы — надеюсь, вы понимаете меня, адмирал? — когда-нибудь встретимся на мосту между жизнью и смертью. Впрочем, нет, «Chant du depart» никак не может стать для нас связующим звеном, ибо вы принадлежали к враждебному лагерю. Но разве для нас троих это имеет значение? Я имею в виду Бонапарта, вас, Горацио Нельсон, и себя, Людвига ван Бетховена. Зачем вам примыкать к какому-либо лагерю?
Карл Черни в ужасе зажал рот руками.
Внезапно Бетховен застонал, оскалил зубы и как разъярённый зверь набросился на рояль. Рамм!..
— Вот, вот каким должен быть заключительный аккорд. — Его грудь вздымалась, как кузнечные мехи. — Я нашёл решение! Повторяю!
Он сыграл ещё раз заключительный аккорд, внимательно прислушиваясь к звукам.
— Вот... вот... вот, наконец выстраивается мост... Рамм... та-та-та-тара... Рамм!! Татата-тарара... Карл, ну-ка быстро зажги свечи! Неси скорее нотную бумагу и карандаш! Почему у тебя так дрожат руки, дурачок? Боишься света? Держи подсвечник выше, ещё выше! Ещё два-три нотных знака, и всё.
Он ещё раз сыграл мелодию.
— Что это, маэстро? — еле слышно спросил Карл.
— Разве я тебе не сказал? Извини, мой мальчик. Это начало траурного марша из «Героической симфонии».
На следующий день, как обычно, с визитом пришёл доктор Шмид.
— Бетховен, вы что, совсем утратили разум?
— Очевидно, ещё нет, — с несвойственной ему мягкостью ответил Бетховен. — Иначе я не сидел бы здесь.
Он приложил к уху слуховой рожок, едва не упёршись
