Внезапно Бетховен хлопнул себя по лбу и захохотал так, что смех его стал походить на каданс.
— Эта ядовитая змейка с обликом Сивиллы! Вот где собака зарыта! Как я сразу не догадался! Гёте и его супруга Христиана весной прошлого года приказали не пускать чету Арним на порог своего дома из-за их чрезмерной любви ко всякого рода сплетням. И вот Беттина отомстила им! Его превосходительство Гёте, на обочине со шляпой в руке отвешивающий низкий поклон! До такого не каждый додумается! В прошлом году Арнимов не было в Теплице, но им, конечно, известно, когда именно императорская семья отправляется туда на лечение. Ах ты, гнусная жаба!
— А меня радует, что я с самого начала занял вашу сторону, маэстро. — Мимолётным касанием руки Рудольф успокоил его. — Только прошу вас, не пишите оной даме преисполненное ярости письмо. Я поговорю с императрицей, и мы, ко всеобщей радости, забудем эту нелепую историю.
— Не совсем вас понимаю, принц.
— Есть такое латинское выражение «Semper aliquid haeret» — «Всегда что-нибудь останется». И потом, у вас и без того достаточно врагов при дворе.
— Завистники! Шаркуны!
— Согласен, однако... они порой бывают могущественней эрцгерцогов. Вспомните, как вам отказали предоставить университетский зал. Ещё неизвестно, получится ли что-нибудь с исполнением ваших сочинений в Шёнбрунне.
— Почему вы так скептически настроены, принц?
— Когда знаешь повадки этих крыс... — брезгливо поморщился Рудольф.
Иоганн Непомук Мельцель, как всегда, был занят своим любимым делом. Он стучал молотком, точил, паял, и создавалось ощущение, что гениальный механик делает это одновременно. Пх! Пх! Затем он взялся раздувать кузнечные мехи и настраивать трубы.
Бум! Бум! Бум! Под громовые звуки литавр Мельцель вынырнул из чрева ужасного механизма, именуемого пангармониконом.
— Всё в порядке! Он работает! Видите, как от радости дрожат мои руки? Вы пришли очень кстати. Я как раз собирался разыграть свою собственную битву при Виттории. — В маленьких умных глазах Мельцеля мелькнула тень тревоги. — У вас горе, господин ван Бетховен?
— Пропади оно всё трижды пропадом! Я могу быть с вами откровенен, Мельцель?
— Я же ваш друг и стойкий почитатель. Сами знаете, это не пустые слова. Так о чём речь?
— Я тоже намеревался разыграть свою битву при Виттории, — горько улыбнулся Бетховен, — обо всём договорился с эрцгерцогом. Уже была достигнута полная договорённость об исполнении в Шёнбрунне моих Седьмой и Восьмой симфоний в присутствии императорского двора, и тут... тут крысы нам всё испортили.
— Могу предложить вам другую битву при Виттории. — Мельцель вскинул на Бетховена искрящиеся радостью глаза и озорно прищурился.
— Не понял?
— Только обещайте не разносить в пух и прах мою мастерскую, когда я изложу вам своё намерение. — Кадык на его морщинистой шее дёрнулся, словно Мельцель сглотнул слюну, что-то, видимо, мешало ему выговорить всё до конца. — Вы много бродили по улицам Вены и видели, какая там царит атмосфера. То же самое, бесспорно, творится в Мюнхене, Берлине, Лондоне, Мадриде и так далее. Повсюду народ поднимается на борьбу. Люди жертвуют деньги на изготовление пушек и ружей. Я также готов внести свою вязанку дров в костёр патриотических чувств. Только не называйте меня циником, господин ван Бетховен. Одной лишь любовью к народу и идеалам жить нельзя. Сколько всего вы сделали для венцев и как они отблагодарили вас?
— Вы совершенно правы, Мельцель. — Лицо Бетховена исказилось от ярости, он крепко сжал тяжёлые кулаки. — Для этих негодяев с графскими и княжескими титулами — среди них, правда, есть исключения, но сейчас речь не о них — я всегда был чем-то вроде камердинера от музыки! Меня вызывали для развлечений, а потом, удовлетворив свои потребности в музыке, выбрасывали, как ненужную тряпку. Сейчас я вынужден судиться с наследниками Кински и конкурсным управляющим имуществом Лобковица! Все венцы никуда не годятся — от императора до сапожника! А я, осёл, позволил ослепить себя ложным блеском!
Мельцель, казалось, думал о чём-то другом, он не сводил глаз с огромного ящика.
— Сейчас очень нужен шум битвы для моего пангармоникона. Музыкальная пьеса под названием «Победа Веллингтона в битве при Виттории» или что-то в этом роде.
— И вы ожидаете, что я напишу её? — Бетховен выпрямился и развернул плечи, словно собираясь броситься в бой.
— Я хоть слово сказал на эту тему? — Механик удивлённо вскинул брови. — Я просто размышляю. На такой музыке француз Девьен и Нойбауер гребут деньги лопатой. То же самое можно было бы сказать и о Кочваре, если бы он из озорства не повесился в Лондоне, но тут уж виной не его доходы. Господин Штайбельт отнюдь не обеднел, написав музыкальные произведения, рисующие два наземных сражения. Кауэр же, оплакав таким образом гибель Нельсона, буквально набил карманы золотом. Разумеется, вы бы описали смерть героя гораздо более достойно, у него же получилось нечто вроде танцевальной музыки. Тем не менее...
— Мельцель, вы дьявол.
— Или просто ваш истинный друг. Подумайте.
Лицо Бетховена помрачнело, он принялся раздражённо ходить по мастерской. Сколько миль он вот так прошагал и чего же достиг? Нет, конечно, теперь он берёт хорошую плату за уроки и время от времени вынуждает издателей выплачивать ему солидные гонорары, заставляя их вспомнить, что Людвиг ван Бетховен — один на свете. Но может ли он таким образом обеспечить себе спокойную безмятежную жизнь? Нет, деньги он получает крайне нерегулярно, их количество явно недостаточно, и потому он вечно испытывает финансовые трудности. А если ещё вспомнить отношение к нему...
Что там орал на галёрке этот наглый субъект? «Я дам крейцер, если они прекратят!» И это во время исполнения «Героической симфонии»! А как они освистали «Крейцерову сонату» и скрипичный концерт! А единственный зритель, оставшийся в зале, которому он просто обязан был поклониться. Нет, им он ничем не обязан. К тому же узы, связывавшие его с «вечно любимой женщиной», окончательно порваны.
— Вот вам моя рука, Мельцель.
— Господин ван Бетховен!
— Остаток разума говорит мне, что ваш дьявольский механизм наделает много шума; и если я, Людвиг ван Бетховен, сочиню
