Бетховен буквально подбежал к дирижёрскому пульту. Полы его сюртука развевались, как боевые знамёна.
Он взял дирижёрскую палочку и постучал ею по пюпитру, не обращая внимания на жидкие аплодисменты, которыми его приветствовали из зала несколько друзей. Потом он метнул стремительный взгляд на галереи. Музыканты, сидевшие там, походили на замерших в боевой готовности солдат, и даже свои инструменты они держали на изготовку, как ружья.
Он взмахнул дирижёрской палочкой, и ему показалось, что перед глазами сверкнула молния. «Так, переходом от ля к до мажор я изменил не только тональность, но и состояние ваших душ! Теперь: томтомтом! Томтомтом! Томтом!» Он неистово дирижировал, даже не догадываясь, что кое-кто из зрителей сперва тихо, а потом всё громче захихикал, ибо маленький невзрачный музыкант напоминал никудышного волшебника, размахиванием волшебной палочки пытавшегося запугать упрямого великана. Именно так в их глазах выглядели его жесты и движения.
В перерыве Мельцель догнал его в полутёмном коридоре:
— Оставайтесь в зале, господин ван Бетховен, и, как только будут запущены валики, начинайте исполнять «Битву при Виттории». Мы не должны давать им даже минуту времени на раздумье...
— Вы поступили со мной нечестно, — раздражённо оборвал его Бетховен. — Зачем вы хотите привести в движение вашу музыкальную машину сразу же после заключительных аккордов симфонии? Хотите, чтобы аплодировали вам, а не мне?
— Да я вас спас своим изобретением! — решительно не согласился Мельцель и, видя застывший от недоумения взгляд Бетховена, поспешил пояснить: — Я на цыпочках ходил по залу, наблюдая за выражениями лиц, и прислушивался к репликам. Могу сказать, что ваш знаменитый коллега аббат Штадлер всё время корчил недовольные гримасы и в конце концов заявил: «Совершеннейшая чушь». И я сразу заметил, как это слово пошло по рядам. Так вот, трубные сигналы и барабанный бой моего пангармоникона несколько исправили положение. Так что, если вы хотите отомстить, то, пожалуйста, не мне, а достопочтенному аббату и остальной публике.
— Но каким образом?
— Сочетая своё дирижёрское искусство с возможностями моего пангармоникона. Идёмте! Моя пушка уже выдала первый залп, и я должен поставить новый валик.
Аплодисменты, прозвучавшие в зале при их появлении, Бетховен воспринял как хлёсткие удары по его от боли и стыда ещё сильнее покрасневшему лицу. Наверное, оспу перенести было гораздо легче.
Второй валик уже заканчивал играть, и Мельцель взволнованно пробормотал, сопровождая свою речь бурным жестикулированием:
— Скорее на подиум! Дайте палочкой им знак! Оркестры на галереях должны приготовиться! Не тяните, не тяните, господин ван Бетховен! Начали!
На галереях справа резко прозвучали трубные сигналы, сразу же заглушившие вспыхнувшие было аплодисменты. Это строятся французы! Теперь настал черёд англичан! Ну давайте же, Хуммель, давайте усильте барабанную дробь. Вот так, теперь простая духовая музыка, и весь оркестр на полную мощь! Пусть вступает оркестр слева, пусть звучат его трубы — дерзко, радостно, упруго.
«Ну, господин Сальери! Давайте залп из всех орудий! Бумм! Это же битва, господин Сальери, и потому попрошу вас ещё сильнее — бум-бумм... А почему у Мейерберга трещотки звучат не слишком резко? Ружейный огонь! Рррррр! Бум-бум-бум. Так, битва достигла своего апогея! Рррррр и бум-бум-бум! Фортиссимо, англичане переходят в атаку! Ощущение, что вот сейчас порвутся струны и лопнет кожа на барабанах!»
Мельком он заметил сидевшего в первом ряду эрцгерцога Рудольфа. Лицо его было грустным. Почему? Но на размышления об этом у него не было времени. Отступление французов происходило в тональности ре мажор. Победу возвестили фанфары, флейты пикколо, тарелки и большие барабаны. И конечно же аллегро кон брио[111], как в его Седьмой симфонии.
«Анданте грациозо — мягче, мягче — вы же исполняете «God save the king»[112].
Последнее аллегро и как избавление — последний аккорд.
На несколько минут зал замер, но когда Бетховен, как и полагается, низко поклонился, перед ним словно разразилась буря. Крики: «Бетховен! Бетховен! Бетховен!» — слились в единый гул. Он даже не успел опомниться, как был сдернут с дирижёрского пульта и оказался на плечах нескольких зрителей.
«О таком триумфе я даже не осмеливался мечтать...» — вихрем пронеслось в его голове.
— Бетховен! Бетховен! Бетховен!
В артистической комнате Бетховен, шатаясь от усталости, нетвёрдыми шагами приблизился к зеркалу.
— Как же я измял сюртук.
— Но зато вы теперь прославились, вот именно прославились, — спокойно повторил Мельцель. — На музыкальном небосводе взошла новая звезда. Поверьте мне, кто-нибудь из рецензентов напишет о вашей Седьмой симфонии как о «вершине инструментальной музыки». Да, пока не забыл: сборы от следующего концерта целиком пойдут вам, и от четвёртого тоже. Я же отправлюсь со своим пангармониконом в Мюнхен, где ваша батальная пьеса уж точно обеспечит мне полные сборы.
— Поздравляю, господин ван Бетховен, — в приоткрытую дверь просунулась голова блистательного скрипача Шпора.
— Благодарю.
— Все в один голос говорят, что внезапно объявился замечательнейший композитор Европы. Кстати, а почему вы так долго нигде не появлялись? Болели чем-нибудь?
— Не я. Болели мои сапоги, я был вынужден отнести их сапожнику, а других у меня нет.
— У знаменитейшего европейского композитора нет второй пары обуви? — Шпор недоверчиво покачал головой. — Вы, наверное, шутите?
«Венская газета» писала: «Поразительная по своей мощи композиция Бетховена в сочетании с его дирижёрским искусством довели публику до исступления. Шквалом аплодисментов завершился концерт, не только принёсший славу отечеству, но и облегчивший страдания тех, кто получил увечье на службе ему. И не зря в нём приняли участие лучшие музыканты столицы». «Лейпцигским быкам» оставалось лишь скрежетать зубами, когда Бетховена за его батальную пьесу провозгласили «генералиссимусом музыки».
Оркестр медиков исполнял долго и упорно замалчиваемую увертюру к «Эгмонту», и даже правоведы согласились играть сочинения Бетховена в университете. В свою очередь, Мельцель навёл издательство «Артария» на мысль выпускать гравюры с изображением Бетховена, которые теперь красовались чуть ли не во всех витринах. Ему самому лучше было вообще не показываться на улице, так как вокруг тут же начинали толкать друг друга локтями в бок и с придыханием произносить: «Бетховен! Вон идёт Бетховен!»
— Очень холодно. — Мельцель протянул озябшие руки к огню, — и всё равно в воздухе пахнет весной. Я вас вот о чём хочу спросить, господин ван Бетховен... Какой зал мы выберем для следующего концерта?
— А разве университет нам отказал?
— Глупости. Для Бетховена нынче везде открыты двери, но университетский зал слишком маленький. Худо-бедно подошёл бы танцевальный зал.
— Но ведь он вмещает...
— Совершенно верно, от пяти до шести тысяч человек. Но тут есть некоторые условия. Треть доходов
