Что же он ещё забыл? Правильно, монокль! Так как он уже не мог полагаться на свой слух, то должен был хотя бы, управляя оркестром, видеть каждое движение музыканта.
Он набросил на шею шёлковый шарф, вставил в правый глаз монокль и посмотрел в зеркало. Вроде бы вполне пристойное впечатление. Продано шесть тысяч билетов, значит, людям интересна его музыка...
Время уходить. Пальто, цилиндр, бамбуковая трость — и вперёд... Люди, всё ещё потоком устремлявшиеся в танцевальный зал, почтительно приветствовали его.
Он в ответ вежливо кивал и делал вид, что очень спешит.
— Мы готовы, Умлауф?
— Так точно, мой генерал, — любезно улыбнулся тот.
Почему-то всё вокруг раздражало Бетховена.
— Сколько их величеств сегодня присутствует?
— Нет только лже-Наполеона, зато есть настоящий.
— Это кто же?
— Это вы, Наполеон музыки.
— Чёрт бы вас побрал, Умлауф! — Бетховен даже выпучил глаза от возмущения.
— А что я такого?..
Бетховен сбросил плащ и торопливо провёл ладонью по волосам.
— Ладно, извините, Умлауф. Я просто нервничаю. И потом, мой слух...
— Не беспокойтесь. Я за фортепьяно и буду наготове, господин ван Бетховен.
Стены гигантского танцевального зала даже вздрогнули от аплодисментов, когда Бетховен, быстро пройдя по сцене, взошёл на дирижёрский подиум и поклонился публике. В ложах поражало обилие горностаевых шуб, а бриллианты сверкали не только на монарших звёздах.
Он постучал дирижёрской палочкой. Внимание. Но что-то тревожило и смущало его.
Нет, дело не в слухе. Может быть, кровь, от волнения прилившая к голове и теперь непрерывно стучавшая в висках. Сегодня он слышал лучше, чем обычно, а оркестр играл просто великолепно. Умлауф кивнул ему, изобразив на лице разочарование: дескать, я вам сегодня совсем не нужен, господин ван Бетховен...
Дольче... дольче!.. Пусть сперва начнут гобои, кларнеты и фаготы, постепенно меняя темп — сперва ля, затем до мажор...
Аплодисменты — так, чуть наклониться вправо, влево и особенно верхним ложам. Дальше! Солисты и хор готовы? Сколько они ещё будут настраивать инструменты и сколько мне как «генералиссимусу» ждать? Другую партитуру, Умлауф! Тишина в зрительном зале! И не трогать текст либретто, хватит его листам мелькать, как белым крыльям!
Начали! Хор:
Стоит Европа непоколебимо!И ещё раз:
Стоит Европа непоколебимо!И прошлое взирает удивлённо...О Боги древние! ЧудеснымВашим блеском озарён,Явился к нам с ВостокаСветлый образНа радуге мира...Разумеется, в кантате нашлось место не только императору России, но и другим государям.
Король со Шпрее берегов.Страну утратив,Позже пределы он её расширил...Не был забыт и император Франц. Ваш голос, госпожа Мильднер.
Свершилось величайшее событие...Фортиссимо!..
О мир! Твой славный миг.Теперь ваш черёд, господин Вильд.
И вновь вернулись времена,Казалось, канувшие в Лету.Чушь какая, а как же быть с Французской революцией?
Теперь уж счастье точно суждено,О мир, твой славный миг настал!Публика неистовствовала от восторга, а с верхней галереи упал букет красных роз, брошенный рукой её величества российской императрицы.
— Это ещё не всё! Англичане и французы здесь? — крикнул Бетховен приплясывающему на месте Умлауфу. — Готова издающая гром машина?
— Дайте же передышку, господин ван Бетховен... Публика может не выдержать колоссальной мощи этого произведения.
— Чушь... — Бетховен плотнее зажал глазом монокль. — Запускайте!
И вновь потрясённые императрицы и королевы засыпали сцену цветами.
Русский посол Разумовский[113] после торжественного въезда своего императора в Париж получил княжеский титул, и тут же его дворец в Вене превратился в гудящий пчелиный улей. Сотни рабочих придавали ему гораздо более импозантный внешний вид и отделывали по-новому внутренние помещения.
Из Италии прибыли мраморные плиты и огромные ящики со статуями скульптора Кановы[114], под которые отводился целый зал. Пристройка же предназначалась для императорской четы, ибо Разумовский, узнав одним из первых о назначаемом конгрессе, намеревался достойно принять её. Ходили слухи о поистине сказочном, поражавшем немыслимой роскошью зале, который предназначалось торжественно открыть 30 декабря. Появление в нём в этот день российской императорской четы и других коронованных особ должно было не только завершить достойно славный 1814 год, но и как бы ознаменовать наступление ещё более славных времён. Предполагалось устроить банкет на более чем семьсот персон.
Около восьми вечера Бетховен вихрем, под чистый серебряный звон колокольчиков, подвешенных к сбруям лошадей, подлетел к дворцу. Сквозь широко распахнутые ворота виднелись шеренги замерших неподвижно лакеев в шитых золотом ливреях. За ними возвышалась долговязая фигура в дипломатической униформе с княжеской звездой на груди. Разумовский, казалось, сомневался, стоит ли ему ещё ждать опоздавших гостей.
Из полутьмы парка вышел хромой человек и униженно протянул изрядно потрёпанную фуражку. Зашевелились ещё какие-то тени, и в отблесках огней факелов на пилонах стали видны изорванные мундиры, костыли и глубокие отпечатки на снегу.
Нищие, от них нигде не скроешься, повсюду нищие. Но внезапно эти несчастные исчезли, словно призраки.
— Бетховен! Ну наконец-то! — Разумовский стоял в воротах. — Я уже почти утратил надежду! Вас очень ждут.
Бетховен подал лакею плащ, цилиндр и трость и небрежно бросил через плечо:
— Я хотел как можно быстрее сочинить новую фортепьянную сонату, дорогой князь, и потому...
— Бетховену не нужно извиняться. Ему всё позволено. — Разумовский низко поклонился. — Это я виноват, ваше императорское величество.
Высокий статный человек благожелательно посмотрел на Бетховена:
— Император всероссийский обращается к вам с нижайшей просьбой.
— Как?.. — Бетховен по привычке поднёс ладонь к уху.
— Ваше императорское величество, — поспешил вмешаться в разговор Разумовский, — движения моих губ уже знакомы господину ван Бетховену, и потому я хотел бы попробовать себя в качестве переводчика. Господин ван Бетховен, устраиваемому мной небольшому празднику должный блеск может придать лишь ваше искусство. Будет выступать балет придворного театра, и мой государь также выразил желание...
— Просьбу, Разумовский, — перебил его император.
— Я уже понял, несмотря на мою глухоту, — подтвердил Бетховен и усмехнулся. — В чём она заключается, ваше императорское величество?
— Если бы вы нам сегодня сыграли, господин ван Бетховен. — Ещё немного, и, наверное, император сказал бы: «согласились бы сыграть».
— Разумеется. Но что именно?
— Ну, во-первых, «Аделаиду», — опять заторопился Разумовский. — Его императорское величество познакомился с ней благодаря вашему покорному слуге, и с тех пор она стала его любимым произведением.
— Не стоит её слишком высоко оценивать, ваше императорское величество. Так, пустячок, юношеская забава. Что ещё?
— В этот раз по желанию его императорского величества канон из «Фиделио»
