Подобно многим глухим или одиноким людям, он настолько привык разговаривать сам с собой, что даже не обращал внимания на окружающих. Сейчас он также задавал сам себе вопросы и сам же отвечал на них, не замечая сидевшую рядом даму под вуалью и со страхом глядевшую на него маленькую девочку.
— Тётя, а ведь...
— Тихо, дитя моё. Он ничего не слышит, он — глухой. Это господин Людвиг ван Бетховен, о котором я тебе так много рассказывала.
— За кого он молится? — Серо-голубые глаза расширились и таинственно потемнели.
— Сложи снова руки, дитя моё. Давай ещё раз помолимся за твою мать.
В притворе Бетховен вдруг почувствовал, как кто-то легонько коснулся его локтя. Он резко повернулся:
— Графиня! Мы, наверное, не виделись целую вечность.
— Да, — тихо сказала Тереза, согласно кивнув, — вы правы, господин ван Бетховен. Минуло уже столько лет.
Он опустил голову. О чём говорить с человеком, которого последний раз видел...
— Впрочем, я тогда... был на кладбище.
— Я заметила вас. Вы стояли в стороне.
Он без труда читал по губам Терезы, ибо её манера говорить была ему хорошо знакома. Встреча эта была похожа на возвращение в родной дом, но одновременно она навеяла мучительные воспоминания. Он спокойно, без всякой злобы в голосе сказал:
— Я всегда стоял в стороне.
— Ну нет, что вы, господин ван Бетховен, далеко не всегда.
Зачем тревожить старые раны, зачем сыпать на них соль?
Он наклонился и протянул девочке руку.
— И кто же это?
Девочка сделала книксен и, очевидно, назвала своё имя.
— Не понял? — Бетховен подался вперёд, надавив ладонью на ухо, а затем вынул из кармана разговорную тетрадь. — Напиши, как тебя зовут. Вот карандаш. Ах да, извини, Ты же ещё, вероятно, не умеешь писать.
— Да ну что вы, господин ван Бетховен, — в шутку ужаснувшись, замахала руками Тереза Брунсвик. — Давно научилась!
— Вот как?! В самом деле?
Девочка взяла карандаш и, выводя своё имя, по детской привычке от усердия даже высунула язычок. Затем она с церемонным поклоном протянула тетрадь Бетховену. Внизу страницы неуклюжими буквами было написано: «Ми-но-на».
— Смышлёное дитя. А какое здоровое, сильное.
— Она здоровее и сильнее всех нас.
— Минона, — ласково потрепал он девочку по щеке. — А ведь цвет лица у тебя почти такой же, как у меня. Жаль, что я глухой, иначе я сыграл бы вам что-нибудь. Как... как в былые времена, графиня. Или ты не увлекаешься музыкой, Минона?
— Наоборот... — с жаром возразила девочка.
— Она даже пытается исполнить одну из сонат... Людвига ван Бетховена... Ту, которая полегче, — чуть дрогнувшим голосом сказала графиня и отвернулась. И добавила, пряча дрожащие руки: — Кстати, в ризнице мы говорили о вас с патером Вайсом.
— Он верит в свою микстуру, как в Евангелие, — презрительно бросил Бетховен.
— Ну хоть попробуйте.
— После того, как профессора и доктора мне ничем не смогли помочь...
— А в музыке вы тоже считаете профессоров и докторов последней инстанцией?
Бетховен не успел ответить. Минона дёрнула свою тётю за рукав, что-то взволнованно прошептала ей, а затем железной хваткой вцепилась в руку Бетховена.
— Что ей нужно? — Он вопросительно взглянул на Терезу.
— Минона очень упрямая и всегда добивается своего. И уж если что ей в голову втемяшится... Сегодня ей непременно хочется сделать добро, и потому она отведёт вас к патеру Вайсу.
— Я покорно пойду за тобой, как... когда-то пошёл за полицейским. — Взгляд Бетховена потеплел, на лице появилось непривычное для него выражение отеческого внимания и заботы. — Только не спеши. Видишь, я уже иду.
— О, как я счастлива, маэстро! — Госпожа фон Эртман поцеловала Бетховена в лоб и, отойдя назад, восхищённо закатила глаза. — Боже, как я рада вас снова увидеть.
— Бетховен! — Генерал протянул ему обе руки. — Должен признаться, что для меня тоже нет более приятного зрелища! — Он обнял жену за плечи и осторожно привлёк к себе. — Сперва мы, конечно, поехали на кладбище. Могила просто в образцовом состоянии. Мы посадили там свежие цветы и тут же поехали к вам.
Бетховен напряжённо всматривался в губы генерала и наконец, внутренне подобравшись, торопливо пробормотал:
— Эртман, я... я не понял ни одного слова. — Он горько усмехнулся и даже попытался пошутить: — При отъезде в Милан вы забрали с собой мой слух.
Генерал фон Эртман умел владеть собой. Он улыбнулся уголками губ и, не выдавая волнения, по слогам произнёс нарочито равнодушным голосом:
— Он ухудшился?
— Да, я оглох, — как бы извиняясь, ответил Бетховен, — но не до конца, и если вы, Эртман, выстрелите у меня над ухом из пушки...
Он сделал несколько шагов по комнате и поставил перед гостями стулья.
— Прошу садиться. Когда вы в последний раз были у меня? Шесть или даже семь лет тому назад? Ах, больше! Тем временем в печати уже появилась моя соната для фортепьяно ля мажор, опус сто один. Как летит время, моя дорогая Доротея Цецилия, не правда ли? И что такое моя глухота по сравнению с вашей потерей.
— Но я теперь хотя бы могу плакать, маэстро. — Баронесса отняла руки от залитого слезами лица и попыталась улыбнуться.
— Да это была просто моя дурацкая выходка. — Бетховен приподнялся, потом снова сел, стиснул косточками пальцев виски и отрицательно закачал головой. — Я хорошо помню, как ваш муж пришёл ко мне и сказал: «Бетховен, вы знаете, что наш мальчик умер, а Доротея сидит с окаменевшим лицом и даже плакать не может». — Он глубоко вздохнул, словно впервые осознал всю тяжесть взятой на себя тогда ответственности. — Вспомните, Эртман, что тогда я пренебрежительно бросил вам: «Пришлите её ко мне», — но, когда она пришла, меня прошиб холодный пот. Играл я дрожащими пальцами, поверьте, никакой моей заслуги здесь нет. Это как-то само собой произошло, будто кто-то мне подсказывал звуки.
— Ты только посмотри, Доротея. — Генерал Эртман подошёл к фортепьяно. — Какое роскошное английское изделие. На нём даже выгравировано имя нашего виртуоза.
— Именно такое фортепьяно полагается иметь генералиссимусу от музыки и победителю в «Битве при Виттории», — пряча улыбку, кивнул Бетховен. — И потому меня назначили почётным членом Лайбахского филармонического общества и Штирийского союза музыкантов. Хотите, я сыграю вам пассаж из моей Девятой симфонии? Обычно я больше не исполняю свои произведения перед публикой, но ваш визит заставляет меня отбросить даже самые твёрдые принципы. И потом, мне
