Чушь, подумал я. Пригрезилось. Примириться — и привезти им этот — пииип! — пакет, этот абсолютно пииип! пакет, который сейчас пииип! знает, где искать.
Мои шансы вернуть его были чрезвычайно малы. И всё же, и всё же. Надежда умирала последней — вместе с этой сумасшедшей жарой, которая меня, маленького, виноватого, довела до конфуза; конец мне, конец, что мне мама скажет, куда пошлёт, когда вернётся, — страшно подумать. Или она меня эсэмэской пошлёт? Ей же расскажут. Всё расскажут: не сын у вас, Оксана Ивановна, а сыпь на теле, сыр с дырками у него вместо мозгов.
Стыдно.
Будешь знать, как думать про своего Нильса, укорял я себя, угрюмо прыгая по мосту, позорно-поспешно, невыспавшийся, раб вспотевшего пакета, испоганившего мне весь день, будешь знать, как забивать голову чушью вместо того, чтобы за вещами следить, чужими вещами, не твоими, за чужими вещами бдительным оком следить надо, а то расфантазировался, понимаешь, ни к селу ни к агрогородку, а всё почему, потому что не спал ни капельки, не сомкнул ни на секунду усталых вежд, всё скакал, как молодой, хрен мне в глаза, дураку.
Всё потому, что своих вещей у тебя нету. Поэтому и привычки нет к бдительности.
Пиджачок себе прикупил, собака. Радовался. Красовался. А пакет чужой — потерял.
Швейцарцы всё так же сидели под своим зонтиком, а за другими столиками не было никого. Я бросился к интуристам, обхватил их шаткий столик, в глазах гостей столицы проснулся усталый ужас:
«Пакет, — сказал я. — Вы не видели мой пакет? Я забыл его здесь».
Они замотали головами. Да если бы и видели: он стоял бы возле них, он бы не втиснулся в детский рюкзачок, который младший швейцарец на свободное кресло бросил. Я зашёл в бар, холодный, пустой, грохнул кулаком по витрине:
«Пакет. Я пакет потерял. Забыл у вас. А может, и не забыл».
Продавщица задумалась. Её неглубокие глаза помутнели.
«Вы не помните, я к вам с пакетом зашёл или без?»
Или без, или без.
«С пакетом», — уверенно сказала она.
«Или без?»
«Или нет, вы были без пакета», — сказала продавщица так же уверенно, как и до сих пор.
Я махнул рукой и вышел. Побежал в книжный магазин. С порога шепнул продавцу про пакет, в глубине комнаты кто-то громко говорил о какой-то сегодняшней презентации.
«Нет, вы были без пакета, — парень тоже перешёл на шёпот. — Это точно. Я всегда запоминаю такие вещи. Мне очень жаль».
Из угла вышла черная кошка, падабаюцца мне аксамiтныя танцы, подошла, потёрлась о мои ноги. Словно утешила: иди, ты ещё успеешь, найдётся твой пакет, человече. Живёшь не вечно, но ещё не вечер.
И город начал раскручиваться назад. Двор, проспект, площадь, рынок. «Ещё не вечер, — напевал я раздражённо, шагая по велосипедной дорожке, и откуда только взялась под носом эта песенция, — ещё не вечер, ещё одна осталась ночь у нас с тобой». Кто поёт? Кто? Лайма Вайкуле. Конечно же она.
«Пусть говорят…» А что говорят? Забыл. Память выдала и выдохлась — и хотелось спать. Нырнул в тень, взял кофе, двойное эспрессо, выпил одним резким глотком, и вперёд, мимо Коласа с его партизанскими амурами. Мимо котят, которых держали так, словно продают на вес, мимо «Импульса», который притворялся тщательно, что именно в нём бьётся пульс города, но это был блеф, блеф, пульс города бился в моей груди, организм начинал злиться: подушку, подушку, где ты был, у babuschka, и вот я уже перебежал улицу и, споткнувшись, полетел по ступенькам в подвал, здрасьте-извините, я здесь у вас забыл…
«Пакет, — сказала та, у кого я купил спинджакко. — Так и знала, что вы вернётесь. Вот он».
«Спасибо», — сказал я, прижимая его к груди. Танго с пакетом.
«Сегодня многие не в себе немного. Такая жара», — сказала мне эта обычная, простая, совсем не солнцепоклонница, а так: мещанка, минчанка, мачанка в глазах, вялая, без выкрутасов.
«Да, — сказал я. — Да. Ужасно, правда? Как вас зовут, девушка?»
«Лайма».
«Спасибо, Лайма. Вы молодец».
«Я не Лайма, я Лера, — сказала она обиженно. — Вам бы поспать. У вас под глазами такие чёрные круги».
Поношенный я. Поношенный. Остаться бы здесь, повесила бы Лайма-Лера меня на вешалку, нацепила бы ярлык, может и купил бы кто.
13.Чёрные круги сели на троллейбус, 29-й, между прочим, а почему сели — потому что подъехал, открыл дверь, словно спасти хотел, и как-то меня тронул этот жест милосердия.
Чёрные круги уже около Оперного. Чёрные круги уже к Троицкому выруливают. Чёрные круги уже на мосту шинами шуршат. Чёрные круги уже под мост направляются, выползают из тени. Чёрные круги останавливаются возле церкви, название которой я никак не могу запомнить. Чёрные круги выходят из троллейбуса. Чёрные круги идут в противоположном направлении. До станции метро идут, людей пугают, пинджакко машет рукавами, зной утих, но воздух ещё горячий, гортань можно обжечь.
«Братишка, — бросился мне наперерез кто-то в красной майке без рукавов. — Братишка, ты местный?»
«Ну», — чёрные круги неохотно остановили свой бег.
«А я из Москвы. Братишка, можно спросить? Где здесь у вас костель такой есть…»
«Хостел? Не знаю. У нас хостелов хватает. Погугли».
«Да я запутался уже. Я из Москвы сам, понимаешь? Костель хочу посмотреть. Где-то здесь он».
«А как называется?»
«Не помню. Мне сказали, его здесь все знают. О, вспомнил, он красный такой. Красный костель».
«Костёл, что ли?»
«Да не, костель. Где ксёндзы молятся».
«Костёл».
«Сам ты костёл, братишка. Я костель красный ищу».
Я задумался. Подсолнухи, Свифт и здоровая русофобия — вот что спасёт нас в этом угасающем мире. Он посмотрел на меня с безнадёжностью последнего в мире человека:
«Ладно, понял. Давай, братишка, удачи тебе».
И ушёл. Костель. Надо же. Чемодан, вокзал, Россия.
Чёрные круги уже под землёй. Чёрные круги мимо охранника проходят. Чёрные круги жетон облупленный бросают в щель. Чёрные круги с белым пакетом садятся в поезд. Чёрные круги идут на последний бой.
«Камни, — сказала Нильсу Хольгерсону женщина, которая приходила в берлинский книжный магазин, где он работал, каждую субботу. Приходила и копалась в книжных ящиках — но ни разу ничего не купила. — Камни. Если человеку хочется летать, хочется убежать, хочется бросить всё, что он любил, надо есть камни».
Steine.
«По камушку-два в день, — спокойно говорила эта фрау. — Так человек приобретает вес и тяжесть. Если ты ешь камни, не так-то легко оторваться от земли».
Нильс слушал, листая старую книгу. Все
