– Весь я рассказать не могу, – ответила она. – Он никогда не кончается.
Страх вернулся в ее глаза, словно огромный камень, упавший в пруд: все в них замутилось и взвихрилось, и во все стороны разбежались быстрые тени. Она сказала:
– Я убегаю из доброго места, где жила в безопасности, и ночь горит вокруг меня. Но это также и день, и я иду среди буков под теплым, кислым дождем, и меня окружают мотыльки, и медовые звуки, и крапчатые дороги, и города, похожие на рыбьи скелеты, и летающая тварь убивает старуху. Куда бы я ни свернула, я бегу и бегу сквозь леденящее пламя, и ноги мои – ноги животного…
– Леди, – прервал ее принц Лир, – моя леди, довольно, если позволите.
Сон ее встал между ними, как темное привидение, и принцу вдруг расхотелось проникать в его смысл.
– Довольно, – сказал он.
– Но я должна продолжать, – ответила леди Амальтея, – ибо мой сон никогда не кончается. Даже проснувшись, я не могу сказать, что же реально, и не снится ли мне, как я хожу, разговариваю, ем. Я помню то, что не могло случиться, и забываю случившееся со мной минуту назад. Люди смотрят на меня так, точно я должна знать их, и во сне я их знаю, но огонь всегда подступает все ближе, даже если я и не сплю…
– Довольно, – взмолился принц. – Этот замок построила ведьма, и, если рассказывать в нем страшные сны, они нередко сбываются.
Пуще всего леденил его кровь не сон леди Амальтеи, но то, что она, говоря о нем, не плакала. Будучи героем, принц хорошо понимал плачущих женщин и умел осушать их слезы, – как правило, для этого следовало кого-то убить, – однако ее спокойный ужас сбивал его с толку и лишал мужества, в лице же леди Амальтеи он различал остатки далекого достоинства, которое оберегал когда-то с таким довольством. И когда принц заговорил снова, голос его был юн и запинчив.
– Я служил бы тебе с гораздо большей сноровкой, если бы знал как, – сказал он. – Мои драконы и ратные подвиги утомили тебя, но большего я предложить не могу. Я не так уж и долго хожу в героях, а прежде чем стать им, был ничем, всего лишь скучным и сонным сыном моего отца. Возможно, теперь я всего-навсего скучен по-новому, но я здесь, и ты будешь не права, оставив меня без применения. Я хочу, чтобы ты пожелала от меня чего-то. Какого-то дела, не обязательно доблестного – просто полезного.
И тогда леди Амальтея улыбнулась ему – впервые с тех пор, как поселилась в замке короля Хаггарда. Улыбка ее была чуть приметной, как новорожденный месяц, тонкий изгиб света на самом краю незримого, но принц Лир склонился к ней, чтобы согреться. Если б ему хватило отваги, он прикрыл бы эту улыбку ладонями и раздувал ее, пока она не засияет.
– Спой мне, – попросила леди Амальтея. – Возвысить голос в этом темном, пустынном месте есть дело и доблестное, и полезное. Спой мне, спой громко – заглуши мои сны, удержи от воспоминаний о том, что желает быть вспомненным мной. Спой, господин мой принц, если тебе то будет угодно. Быть может, это и не подвиг героя, но я буду рада ему.
И принц Лир запел, с охотой и пылом, там, на холодной лестнице, и множество волглых, невидимых тварей засуетилось, спеша укрыться от светозарной веселости его голоса. Запел он первое, что пришло ему в голову, и вот какой была его песня:
В дни, когда я был молод и телом прекрасен,Я от женщин ни в чем отказа не знал,Я сердца их горстями, как семечки, щелкалИ твердил о любви, но, конечно же, лгал.Для себя я решил: «Ни единой не ведомТайный знак, что в душе моей укоренен:Я дождусь той, что сможет раскрыть эту тайну,И пойму по повадке своей, что влюблен».Годы мимо неслись, словно тучи по небу,Прах любовей моих ветерок ворошил,Я манил и бросал, оскорблял и бесчестил,И грешил, и грешил, и грешил, и грешил.Про себя я твердил: «Ни одна же не знает,Что хоть где-то страстям я поставил заслон.Да, Она не спешит, но я ждать буду стойкоИ пойму по повадке своей, что влюблен».И явилась Она, с ее мудростью нежной,И сказала: «Ты вовсе не тот, кем слывешь».Лишь замолкли слова – я тотчас ее предал,И Она умерла, выбрав яд или нож.Я твержу про себя – правда, нынче уж редко,Ведь соблазны теснят меня с разных сторон:«Хоть любовь и сильна, но привычка – сильнее,Не сменил я повадку, пусть был я влюблен».Когда он закончил, леди Амальтея залилась смехом, и казалось, что этот звук заставил старую, старую тьму замка злобно зашипеть на них обоих.
– Да, это было полезное дело, – сказала леди Амальтея. – Спасибо, мой господин.
– Не знаю, почему я спел именно эту песню, – смущенно сказал принц Лир. – Один из ратников отца часто певал ее мне. На деле, я ей не верю. Я думаю, что любовь сильнее привычек и повадок. Думаю, что возможно хранить себя для кого-то очень долгое время и все-таки помнить, почему ты ждал ее прихода.
Леди Амальтея улыбнулась опять, но не ответила, а принц подступил к ней на шаг ближе.
Дивясь своей отваге, он тихо сказал:
– Я вошел бы в твой сон, если б мог, и охранял тебя там, и убил того, кто преследует тебя, как сделал бы, хвати ему храбрости сразиться со мной при честном свете дня. Но я не могу – пока не приснюсь тебе.
Ответить она не успела, если и намеревалась, поскольку на винтовой лестнице под ними зазвучали шаги, и глухой голос короля Хаггарда промолвил:
– Я слышу, как он поет. С какой это стати он вдруг запел?
Ответил ему голос Шмендрика, королевского чародея, кроткий и торопливый:
– Конечно, это всего лишь некое героическое лэ, chanson de geste[37] из тех, что принц поет, отправляясь на поиски славы, или когда скачет, добыв ее, домой. Будьте уверены, Ваше Величество…
– Он никогда не поет здесь, – сказал король. – Не сомневаюсь, в своих дурацких блужданиях он распевает во все горло, потому что так положено героям. Но сейчас он пел здесь, и пел не о битве и доблести, а о любви. Где она? Я понял, что он поет о любви, еще не услышав его, потому что сами камни содрогнулись так, точно Бык заворочался в земле. Где она?
Принц и леди Амальтея переглянулись во мраке, и в этот миг они уже стояли бок о бок, хоть ни один
