– Но ведь она теперь счастлива, так? – завел свою песню Романович, известный адепт секты «счастье объемом 330 мл».
И мне пришлось уныло подтвердить: так, ее глаза горят, подбородок гордо вздернут, и ее обещали взять на работу в известный стрип-клуб. Эта идея возбуждает ее, как прекрасную дебютантку мысли о венском вальсе на первом балу.
– Между прочим, в Америке полным-полно девушек ложится под нож пластического хирурга и в двенадцать, и в четырнадцать лет. И часто бывает так, что родители дарят дочке на шестнадцатилетие новую грудь или новый нос.
– Но это ужасно. Они маньяки.
– Нет, они просто раньше ко всему этому пришли. Вот увидишь, лет через пять эта мода и до нас доберется. Сначала рублевские дочки перекроят мордаши к выпускному балу, ну а потом и все остальные. Это как вирусная инфекция, главное одному начать.
– Я видела по MTV передачу. Там девчонка, тоже лет шестнадцать ей было, хотела быть похожей на Памелу Андерсен. Такая очаровательная девочка. В итоге ей пришили несоразмерную грудь, надули губы. И из эльфийской принцессы она превратилась в куклу из секс-шопа.
– А тебе не приходила в голову мысль, что кукле из секс-шопа легче устроиться в жизни, чем эльфийской принцессе? – подмигнул Романович.
– Если это и правда так, то я ненавижу время, в котором родилась, – мрачно заметила я.
– Ты моя романтичная дурочка, – он притянул меня к себе, опрокинул на ковер, прижал руки к полу. – Даже странно, что я от тебя без ума!
Моя триумфальная карьера продавца счастья началась в июле, а первого сентября я купила пузырек с жизнерадостно-оранжевыми капсулами – мое собственное фармакологическое счастье, которое следовало потреблять аккуратными микродозами, строго после еды, два раза в день. Мои первые антидепрессанты, вот уж никогда не подумала бы, что мне может это понадобиться. Пилюли радости ассоциировались с анорексичками, бьющими зеркала в припадке ненависти к себе, или с актрисами, которым впервые предложили сыграть роль не смазливой главной героини, а ее состаренной гримом матери, или с увядающими охотницами за миллионерами, которые роковым похмельным утром вдруг обнаружили, что с лица схлынул пряный морок поздней молодости. Да с кем угодно – этот город полнится неврастеничками и истеричками всех возможных мастей.
У меня начались перепады настроения. То сам черт мне не брат, и я пила текилу литрами и могла прокуролесить всю ночь напролет (а ведь даже в студенческие годы я была ох как далека от разбитной романтики пьяных вечеринок, о которых утром мало что помнишь, но пытаешься восстановить хронологию событий по цвету засохшей блевотины на ботинках), я могла отправиться в ЦУМ, купить дюжину разноцветных шелковых платьев и в одиночестве танцевать у зеркала под Sunny или When I Kissed The Teacher. Я могла назначить свидание увиденному на улице прекрасному незнакомцу, могла развести водителя такси на то, чтобы тот бесплатно отвез меня на Пироговское водохранилище, где так здорово сидеть на расшатанных деревянных мостках, болтая босыми ногами в воде и любуясь закатом. Я была готова плакать от счастья, целовать встречных прохожих, обнять весь мир и орать, что сама Вселенная играет в моей команде.
А потом внутри меня словно выключали свет, и я резко падала в склизкую яму, откуда не было видно закатов, не было слышно Sunny и даже не чувствовался вкус шоколадных пирожных, которыми я первое время пробовала лечить тоску.
И тогда я целыми днями валялась на диване лицом к стене, ничего не ела, не отвечала на телефонные звонки и ненавидела всех, кто смеет беспричинно улыбаться, пересматривать фильмы Вуди Аллена, бродить по бульварам, целовать любимых, смаковать вино.
– По-моему, у меня маниакально-депрессивное расстройство, – сказала я психотерапевту, которого нашла через Интернет.
– По-моему, у вас просто стресс, – пожал плечами он и предложил пройти курс психоанализа четыре раза в неделю, сто долларов за сеанс.
Я рассмеялась ему в лицо, и тогда он со вздохом выписал рецепт.
С тех пор в потайном кармашке моей сумки побренькивали оранжевые, как мини-апельсинчики, капсулы, и я принимала по одной, как только мне казалось, что я начинаю кого-то беспричинно ненавидеть.
А ведь я и сама понимала причину – моя внутренняя Амели не уживалась с внешней Круэллой. Я не могла, как Алена или Денис, полюбить свою работу всей душой, вернее, не просто полюбить, а искренне поверить в то, что грудные имплантаты – это панацея от всего на свете. И каждая моя бизнес-встреча была дилеммой: то ли дать себе заработать, то ли открыть очередной жертве глаза.
Сколько их было, скольких я пропустила сквозь себя, стараясь не запоминать ни лиц, ни судеб, моя избирательная амнезия была похожа на профессиональную привычку продажной женщины не запоминать лиц любовников. Потому что если запомнишь – впустишь в себя, а если впустишь, – потом не избавишься, сложенные аккуратными стопками пыльные образы так и будут храниться в дальних закоулочках памяти, иногда не вовремя всплывая на поверхность. Такие вот будильники для совести, безобидные, но с неприятным звучанием пожарной сирены.
Некоторые образы все равно, цепляясь за склизкие, илистые стены, оставались на дне колодца.
Танечка. Белобрысое чудо с рыжими ресницами и хрустальным смехом. У меня в голове не укладывалось, что такую солнечную девочку угораздило поддаться массовому психозу и закомплексовать по поводу маленькой груди. О, как мне хотелось накричать на нее, напоить ее дорогим коньяком, проговорить, возможно, всю ночь и вправить мозги, чтобы она научилась любить в себе особенное, а не объективное. Сцепив зубы, я молчала, а Танечка делилась планами, как она собирается откладывать деньги и к осени лечь на операцию.
Людмила Михайловна. Ей было слегка за пятьдесят, и она любила Алексис из сериала «Династия». Начес в стиле восьмидесятых, неоново-синие пиджаки с поролоновыми подплечниками, узкие юбки и манеры любовницы наркодилера из Моршанска, притом что она была редактором отдела поэзии известного литературного журнала. После встречи с Людмилой Михайловной я позвонила своей приятельнице Лиде и заставила ее поклясться подсыпать мне в кофе цианистый калий, если я когда-нибудь буду вести себя как уцененная копия Джоанн Коллинз.
Ева – совсем молоденькая девчонка, которой сначала предложили сняться для разворота мужского журнала, а потом отказали, потому что на кастинг к главному редактору пришел клон Джины Лоллобриджиды с пятым размером груди и нехилыми амбициями.
– Ну ты же понимаешь, что раз не сложилось, значит, не судьба? – осторожно спросила я. – Ты же отдаешь себе отчет, что операция ничего не изменит? Ты будешь восстанавливаться несколько месяцев, съемку ты все равно упустила.
– Это осознанное решение, – сжала губы Ева (хотя, скорее всего, это был псевдоним, круглая, словно циркулем очерченная мордашка не очень уживалась с именем женщины, испытавшей первородный грех). – Вы же сами сказали – это счастье.
Да, я так говорила.
Говорила им – сомневающимся и почти решившимся, холодно уточняющим детали и хватающим меня за руку в бесполезном поиске сочувствия. Я улыбалась и вроде бы подставляла им плечо. Я была подобна раскаленному воздуху оранжевой пустыни: я рисовала миражи, воздушные замки, и витиеватости их архитектуры позавидовал бы сам Гауда. Заученный наизусть рекламный текст, обезличенная улыбка бизнес-леди – все это осталось в прошлом. Инесса говорила, у меня настоящий талант продавца. Умение, что называется, найти личный подход. Я была внимательным слушателем, о, я часами могла сочувственно кивать в такт их монологам о безысходности и боязни старости, о бросившем муже или безответной влюбленности, о детских комплексах и кризисе среднего возраста. Я переспрашивала, уточняла, давала советы, ну а потом, разумеется, предлагала рецепт. Иногда я ловила себя на мысли, что почти верю в собственные проникновенные речи.
Силикон стал моей религией. Две большие, неподвластные закону притяжения, наглые, упругие, задорные, молодые груди были моим фетишем, моим языческим божеством. Я не продавала – нет, я ПРОПОВЕДОВАЛА, привлекая в свою секту все больше прихожан.
И они благодарно тянулись ко мне по-овечьи покорными толпами. Они согбенно молились глянцевым
