Завязался спор, одни защищали жен, другие мужей. Маркиз злорадно улыбался про себя: он решил мстить сегодня же.
IIОколо 11 часов все разошлись по своим комнатам. Маркиз сошел в сад, позвал сторожа и приказал:
— Жюль, через два часа спустите собак с цепи.
— Но, барин, ведь эти доги никого не признают, кроме меня, ночь так темна, они могут разорвать человека…
— Разве вы не слышали, что в окрестностях появилось много бродяг?
— Слушаю, барин, через два часа я спущу собак.
Де ла Шасне ходил задумчиво около замка; была чудная июньская ночь, настоящая ночь любви. Благоухали цветы, а ему сквозь аромат мерещился запах крови… Не для мнимых бродяг приказал он спустить догов, тех самых догов, которых маркиза прислала осенью из Парижа…
Шасне поднялся к себе, взял револьвер, затем уселся в темном углу у одного из подъездов. Можно будет наблюдать и быть незамеченным.
После двенадцати послышались где-то шаги, очевидно, шли по коридору, потом скрипнула лестница; вскоре дверь отворилась и капитан де Кавальон быстро направился в темную аллею.
Через четверть часа таким же путем и по тому же направлению проскользнула маркиза… Кругом тихо… темно…
До беседки было не больше двух сажен и ночью должно бы было доноситься малейшее движение, звуки, а между тем, все тихо…
Вдруг маркиз подумал: а что, если Жюль не спустил собак? Он побежал к будкам — пусто. Тогда маркиз начал осторожно пробираться к беседке; приближаясь, он услышал ворчание собак и голос капитана, успокаивающий их:
— Пэджи, Кэтти, замолчите же, так-то вы слушаетесь старого хозяина!
Затем де Кавальон шутливо обратился к маркизе:
— А я-то старался дать им хорошее воспитание!
Маркиз понял: собаки были подарены капитаном, а вовсе не куплены…
Теперь они узнали своего владельца и радостно его приветствовали.
Положение де ла Шасне становилось ужасным.
Маркиза говорила капитану:
— Послушайте, Поль, я боюсь… Наверное, где-нибудь поблизости мой муж. Я предчувствую что-то недоброе…
— Да, да, это я! — закричал маркиз. — Вам не удастся бежать.
И в полутьме беседки он старался различить их тени, направлял револьвер, он прицелился…
— Негодяй! — вскрикнул капитан.
В одно мгновение Пэджи кинулся на маркиза и повалил его, на помощь бросилась и Кэтти. Несчастный ла Шасне застонал, конвульсивно поднялся — упал, кровь хлынула изо рта: доги перегрызли ему горло. Маркиз был мертв.
* * *Никто не узнал тайны этой ночи. Капитан де Кавальон уехал в Марокко, маркиза поселилась в монастыре. Прошел год… Любовь восторжествовала: капитан женился на маркизе де ла Шасне.
Вблизи Бордо продается усадьба Шасне с двумя громадными догами — прекрасными сторожами.
Пьер Лоти
ГОВЯДИНА
Посреди Индийского океана, скучным вечером, начинал уж стонать ветер.
Два бедных быка оставалось у нас из двенадцати, взятых из Сингапура, чтобы быть съеденными дорогой. Этих двух, последних, приберегали, так как переезд затянулся, препятствуемый неблагоприятным ветром.
Стояли они вдвоем — бедные, чахлые, исхудалые, жалкие, с кожей, уже потертой на выступах костей благодаря боковой качке. Уже много дней плыли они в этом несчастном положении, оборотясь спиной туда, назад, к своим пастбищам, куда никто не вернет их больше, коротко привязанные за рога один возле другого и покорно наклоняя головы всякий раз, как волна врывалась оросить их тела новым студеным душем. С потухшими взорами, они жевали вместе скверное сено, смоченное соленой водой, — животные, приговоренные к смерти, вычеркнутые заранее из числа живых существ, но обреченные страдать еще долго, прежде чем быть убитыми, — страдать от холода, толчков, отяжеления, неподвижности и страха…
Вечер, о котором я говорю, был особенно грустен. На море бывает много таких вечеров, когда грязные свинцовые облака тянутся по горизонту, где потухает день, когда ветер подымает свой голос и ночь обещает быть непокойной.
Тогда, в сознании своего одиночества среди безбрежных вод, нас охватывает тревога, какую никогда не могут внушить сумерки на земле, даже в местах самых мрачных. А эти два бедных быка, существа, взросшие на лугах и пастбищах, которым больше, чем людям, чужда эта движущаяся пустыня и не знающие, подобно нам, надежды, должны были, наверное, — несмотря на первобытность своего ума, — испытывать в нем смутно образ своей близкой смерти.
Они жевали жвачку с медленностью больных, устремив свои большие, неподвижные глаза на эти зловещие морские дали. Один за другим товарищи их были убиты на этом самом помосте, рядом с ними. Около двух уж недель они жили одиночеством, опираясь друг на друга во время качки, потирая один у другого рога в знак дружбы.
И вот человек, на обязанности которого лежало продовольствие, подымается ко мне на мостик, чтобы сказать мне в установленных выражениях:
— Капитан, сейчас будут убивать быка!
Черт бы побрал этого господина! Я принял его очень дурно, хотя, конечно, его вины тут не было никакой. Но, в самом деле, мне не везло с самого начала этого переезда: всякий раз но время моею дежурства приходилось убийство быка!.. А происходит оно как раз внизу под мостиком, на котором мы прогуливаемся, и вы можете сколько угодно отворачивать глаза, думать о чем-нибудь другом, смотреть в море, — и все-таки не избавитесь от того, чтоб слышать удар большого молота, попадающего между рогов, в середину лба бедного быка, притянутого очень низко к кольцу на помосте; затем следует звук падения животного, которое рушится на пол с бряканьем костей. И тотчас после этого с него сдирают кожу, распластывают его, разделяют на куски; отвратительный, выворачивающий душу запах распространяется от его вспоротого желудка и везде, кругом пего, доски корабля, обыкновенно столь чистые, обагряются кровью, покрываются мерзостями.
Итак, пришло время убивать быка. Кружок матросов собрался возле кольца, где его должны были привязать для казни — и, из двух остававшихся, пошли привести более слабого, почти уже умирающего, который дал себя увести без сопротивления.
Тогда другой медленно повернул голову, чтобы проводить его грустным взглядом, и, видя, что его ведут на то место несчастий, где пали все предшествующие, он понял. В его бедном, вдавленном черепе жвачного животного явился проблеск сознания, и он испустил скорбный рев… О, крик этого быка, — то был один из самых зловещих звуков, какие когда-либо заставляли меня содрогнуться, и в то же время — одно из самых таинственных проявлений, какие довелось мне наблюдать… В этом крике был тяжкий укор нам всем, людям, и также что-то вроде надрывающей душу покорности; что-то сдержанное, подавленное, как будто он чувствовал глубоко, как бесполезен его стон и как все равнодушны к его призыву. С сознанием общего отчуждения, он как будто бы говорил: «Ах, да! — вот пришел неотразимый миг для того, кто был моим последним братом, кто пошел со мной оттуда, из отечества, где мы бегали среди пастбищ. И
