Стражник затих, видимо, потерял сознание от боли, а Боллиндерри держался всю дорогу, пока Липкуд, пыхтя, волок его за ногу обратно в камеру.
Боллиндерри стонал и трясся, покрываясь испариной. Вены на его сморщенном лбу вздулись, весь он покраснел и резко вонял потом.
– Я подумал, что просто убить тебя будет плохой идеей, – сказал Липкуд, наклоняясь к нему. – Лучше, если ты поживешь как порченый. Только… чуть тяжелее, ну, чтобы наверняка проникнуться ролью. Чтобы твои поганые руки больше не тронули ни одного ребенка. Чтобы твои мерзкие ноги никогда больше не смогли ходить. Жри с ложечки, ходи под себя и навсегда запомни этот день. И я приду за твоим дружком Марвисом. Я приду за каждым в этом городе, кто творит такое с порчеными. Запомни это, лысый обрубок.
Боллиндерри перестал скулить и впал в забытье. Косичка выпотрошил его карманы, сгреб деньги, снял драгоценности и прихватил золотые часы, изготовленные валаарскими механиками. Черную ленту он тоже забрал. Оставлять ее было слишком глупо, несмотря на храбрую речь. Потом Липкуд подошел к поющей Элле и похлопал ее по спине.
– Уже в-все? – спросила та.
– Не открывай глаза, – сухо сказал Косичка, выводя ее из камеры.
– Я п-помню, – обиженно буркнула девочка.
– Стой и жди.
Липкуд отцепил от пояса стражника ключи, запер дверь и просунул связку в решетку водостока. Пусть повозятся, прежде чем достанут их.
Как и ожидалось, карцеры по бокам коридора пустовали. Косичка уже понял, что эту часть тюрьмы нелегально используют для пыток и увеселений богачей, поэтому никто не среагировал на крики. Ни ночью, когда вопила Элла, ни сейчас. Подвал был куплен, и на все происходящее здесь закрывали глаза и затыкали уши.
Липкуд не побоялся оставить свидетелей в живых. Он лишил их способности говорить, повредив голосовые связки. Откуда-то Косичка знал, что они называются именно так, хотя не разбирался во врачевании. Мысль возникла в голове странной вспышкой, будто Липкуд заново прочел книгу, которую смутно помнил, но не мог процитировать из нее ни строчки. Элле он соврал, что ее песня свершила чудо и их выпустили из тюрьмы. Порченая, конечно, поверила.
– Мы же пойдем на площадь? – спросила она с надеждой, когда они вышли на улицу.
– На площадь? – не сразу сообразил Косичка. – А… да, пошли.
Завтра должно было наступить затмение, значит, пришло гуляльное время, когда жители Царства Семи Го р не спали ночь напролет и весь следующий день, чтобы черные сутки, проведенные во сне и отдыхе, миновали быстрее. Эта традиция устоялась в городах, где особо нечем было заняться. В селах и деревеньках всегда находилась работа, да и наличие скотины не давало хозяевам сладко сопеть дольше положенного.
Раньше Липкуд обожал гуляльные площади, где местные умельцы развлекали жителей вкусной едой, торговыми палатками, скамьями с настольными играми, выступлениями и хороводами. Косичка слышал, что в остальном мире подобное устраивают только в праздники, а праздники там редки, как хвостатые звезды. Поэтому он обожал Царство Семи Го р и жалел несчастных иностранцев, которые вечно хмурились, ибо жизнь у них была блеклая и безрадостная.
Но сегодня вечером певун смотрел на улицы Эль-Рю другими глазами. Здесь все так же мерцали под козырьками разноцветные фонари и ходили ярко одетые люди. Скворчало на углях мясо, ошеломительно пахшее пряностями с острова Шаури. Липкуд попробовал приправленное ими жаркое только однажды и запомнил не столько блюдо, сколько рассказы повара об удивительном клочке суши между Намулом и Ноо, где выращивают особенные специи, вкус которых не повторит ни одно государство мира. Может, он и обманывал, но Липкуд никогда этого не проверял. Он больше не ел говядины на углях, потому что хотел сохранить в памяти тот первый раз, когда отец расщедрился на дорогое угощение и купил им с матерью по целой чашке ароматных ломтиков.
Они сидели на складных стульях возле жаровни, а повар переворачивал мясо и рассказывал о дальних странах. Дул прохладный весенний ветер, и мама то и дело поправляла одеяло, сползавшее с маленького Липкуда. Отец слушал повара с горячим интересом и то громко спорил, то хохотал на всю улицу. Он был ярким и большим, как фейерверк. А мама тихой и уютной, как прикроватная свечка.
Тогда у Липкуда все было хорошо, и он не замечал. Потом все стало плохо, но и тогда он предпочитал не видеть. Только теперь Косичка остро почувствовал каждого из этих брошенных миром детей с черными лентами в волосах. Он услышал тонкие жалобные песни возле винных, обратил внимание на голодные взгляды в надежде, что какой-нибудь малыш в толпе уронит кусок пирога, и ему скажут не подбирать, или что повар забудется и спалит булку. Липкуд почти осязал страх детей перед взрослыми, раны и ожоги, унижения и мольбы. Певун увидел все, и разноцветный Эль-Рю потемнел в его глазах, слившись с мороком черных лент.
Косичка достал из кармана царский сребреник, усадил Эллу на табурет возле жаровни и заказал столько еды, сколько ей в жизни было не съесть. Потом купил сладостей, синее платье с вышивкой на воротнике, брошку в виде птички и заколку в волосы. Девочка была до того счастлива, что попискивала и колотила ногами, а перед глазами Липкуда стоял образ маленького растерзанного тельца на тротуаре.
Пока Элла радовалась подаркам, он прикидывал, сколько здесь порченых. В это время все ходячие и относительно здоровые дети собирались на площади в надежде поесть. До того как уборщики принимались за заботу, на земле можно было найти огрызки и объедки, имевшие преимущество перед отбросами с помоек. От последних могло случиться отравление, и большинство порченых погибало именно так. Другая часть умирала от издевательств, холода или цепных псов, которых иногда нарочно спускали в часы затмения, чтобы они загрызли пару-тройку плохо спрятавшихся бродяжек.
Так было всегда, каждый день, много лет подряд, и если бы прежний Липкуд позволил себе окунуться во все это, он бы не выдержал и потому скрывался под маской веселого беззаботного шута, не имевшего привязанностей и думавшего только о собственных бедах. Но теперь он другой. Теперь он знает, что делать и как бороться. Неважно, маленький ты человек или большой. Важно – действуешь
