Зехма вернулся к вечеру и не узнал холостяцкую обитель. Пахло мылом и всюду на веревках сушились вещи. Сиина, пока парилась в бане, занялась большой стиркой. Прежде черные от грязи половики и пыльные занавески приобрели первоначальный цвет, а пол выглядел непривычно чистым.
– Что тут за ярмарка? – проворчал Зехма, отряхивая на пороге деревянные сани, с которых только что сгрузил два мешка. – Все провоняла мылом своим. И сыро теперь. А печь-то раскочегарила, как в парилке! Как тут жить теперь? Если так раскочегарилось, то лучше в баню идти ночевать.
– А я и там повесила, – отозвалась порченая, расчесывая длинные светлые волосы.
Охотник застыл, крякнул и махнул рукой. Он казался таким знакомым, будто Сиина жила с ним с самого детства. Ее не смущало ни странное бормотание Зехмы, присущее человеку, который врос в одиночество. Ни шрамы. Ни то, что левого глаза у охотника не было совсем. На его месте даже веко срослось. Это стало видно, когда он снимал шапку и челка приподнялась, оголяя лоб. Может, из-за уродств он и пустил Сиину. Это между ними было общее.
– Чего принес? – спросила порченая, закончив заплетать косу и подходя к кулям.
– Чего принес, того принес. Ярмарка в деревне была праздничная, вот и принес. Продал свое, а другое принес. Потому как если не принести, то замерзнешь зимой до смерти. Не принесешь и замерзнешь.
– Уголь там, что ли? – удивилась Сиина.
– Глухая ты? – проворчал Зехма, снимая тулуп. – Я ж тебе ясно говорю – ярмарка была. А с ярмарки все всё тащут на праздник, не замерзнуть чтобы.
Сиина недоуменно уставилась на охотника.
– Тьфу ты, глупая девка! – рассердился Зехма. – Новый год позавчера наступил! Надо задобрить Мороза, чтобы не заморозило нас тут зимой. Новый год же! Я хотел пораньше сходить, да не успел. С кабаном надо было разделаться.
Сиина вспомнила, как охотник потребовал новогодний стих, когда она постучала. И беременная хозяйка говорила о празднике, но это не задержалось в памяти. Порченая раскрыла один из кулей и ахнула: он был полон орехов, пряников, конфет, бубликов и сушеных яблок, сыра и кругляшей масла, завернутых в чистые тряпицы.
К Новому году жители Большой Косы покупали сластей для покровителя зимы – Мороза. Согласно поверьям, в последний день тринадцатого трида и потом еще два дня после затмения он ходил по домам с мешком и собирал угощение, которым его задабривали, чтобы не жег острова холодом и скорее подпустил весну. Конечно, все это было сказочной выдумкой, причем непонятно откуда взявшейся, но роль Мороза давно переняли ребятишки и наперегонки бегали по домам соседей, нарядившись старичками. Иногда создавались пары из Мороза и Снежницы – его дочери, нежной и робкой, смягчающей суровый нрав отца. Якобы для нее Мороз и собирал гостинцы.
– Неужели к тебе детвора в такую даль ходит? – удивилась Сиина.
Сама она ни разу не видела праздник во всей красе. Ее прошлая семья на тридень запирала дверь и никому не открывала, а к Иремилу тем более не совались, поэтому сласти порченые лопали сами.
– Не ходит, – прокашлявшись, сказал Зехма. – Ну и что с того, что не ходит? Традиции они и есть традиции. Соблюдать их надо, потому как если не соблюдать, то поморозит и тебя, и меня. Всех поморозит. Не снаружи, так изнутри. Потому как традиции на то и соблюдают, чтобы хоть общее у людей было что-нибудь. А если традиции не соблюдать, то хуже волков-одиночек люди станут. Так хоть вспоминают, что люди они.
– Да кого ж ты этим всем кормишь? – спросила Сиина, с пыхтением волоча кули к столу, чтобы разобрать.
– А кто приходит, того и кормлю, – пробормотал Зехма. – А никто не приходит, так собаку кормлю. Шапку на нее надеваю, мешок вешаю на спину и за дверь ставлю, а потом запускаю и кормлю. Потому как традиции соблюдать надо. На то они и традиции. А собака традиции такие любит. Вот пинка она не любит, а это тоже традиции. Как нагадит в углу, так я ей пинка. Такие традиции не любит она, а Новый год любит. Да чего ты хохочешь-то? Ты смотри, как хохочет, аж в слезы.
– А где собака? Уже за дверью поставил?
– Не хочет она в дом пока, – отмахнулся Зехма. – Гуляет пусть.
Сиина улыбнулась, вынимая покупки и чувствуя стыд от счастья. Вот бы и остальные были здесь. Как же они там, бедняжки? Что с ними теперь? Есть им где спать? Хорошо ли едят?
– Дурная девка, – проворчал Зехма, поднимая крышку и опуская в погреб мешок с картошкой. – То смеется до слез, то плачет до слез.
– Ох и накупил ты, – всхлипнула Сиина. – Наготовлю я вкусного.
– Собаку накормить надо сначала. И ты одевайся и за порог иди.
– Я-то зачем?
– А будешь Снежница. Собака Мороз, а ты Снежница будешь. Одевайся и за дверь иди. Традиции потому что, – сказал охотник, снимая с гвоздя вязаную шапку на завязках. – Ватник надень, а сверху скатерть. Есть у меня скатерть в сундуке.
– А скатерть-то на кой нужна?
– Снежницей будешь, сказал же! – опять рассердился Зехма. – Снежница на то и Снежница, что как снег белая вся. А какая из тебя Снежница в ватнике? Скатертью обмотайся, бери мешок и за порог иди.
Сиина, утирая слезы тыльной стороной ладони и уже не зная, рыдать по семье или хохотать от причуд Зехмы, пошла за скатертью. Когда она откинула крышку ларя, раздался стук в дверь, и порченая вздрогнула от неожиданности.
– Дети пришли, похоже! – шепнула она, не ощутив страха, но все равно торопливо залезая на полати.
Зехма посмотрел сначала на гостинцы, потом на мясницкий нож и в последнюю очередь на шторки, за которыми сидела Сиина.
– Дети там, – шепнула она. – Я плохого не чувствую. А так сразу бы почувствовала.
Зехма крякнул удивленно, сгреб конфет и пряников и пошел открывать. Сиина с интересом подглядывала через щелочку.
– Почему стих не сказали? – громко спросил Зехма. – Без стиха не открою. Собаке открою, а вам не открою. Собаке стихов знать не положено, а вам положено, раз пришли.
– Ой, дядь, какие стихи? Холодрыга тут, со всех винтиков сойти какая, еще и затмение скоро! Открывай скорей!
– Стих новогодний говори! – потребовал охотник.
– Какой стих?
– Какой по традиции положено! А то не дам конфет!
– А-а! Так это… как же там…
Поскорее отворяйте!Дань Морозу отдавайте!А не то на вас наброшусь,Всю скотину обморожу.Сеновалы льдом покрою,Дом под настом упокою!– Сразу бы так, бестолочь, – нахмурился Зехма, сдвигая засов.
На пороге стоял весь белый от снега парнишка.
То, что это именно парень,
