Внутри одуряюще пахло кислым рассолом, дымом и перцем, лавровым листом, жареным мясом. Сиина захлебнулась густым воздухом и закашляла. Угрюмый Зехма запер дверь на засов, сбросил сапоги и, не говоря ни слова, прошлепал босыми ногами по шкурам к столу возле печи, где лежала кабанья туша, которую он с завидным умением продолжил разделывать.
Сиина робко разулась. Смутившись вытряхивать снег на пол и боясь открыть дверь, чтобы высыпать его, торопливо собрала ледышки, покатившиеся во все стороны, и кинула обратно в обувь.
Зехма не обращал на нее внимания, будто запустил не порченую, а сквозняк. Зато Цель успокоилась. Наконец-то, впервые за долгое время. Сиина тихонько шмыгала носом, вспоминая ладони Астре и проталины под ногами. Она сняла ватник, шаль и платок, стянула мокрые носки и, сев прямо на полу, начала растирать непослушными руками пальцы на ступнях.
Зехма временами зыркал на порченую из-под густых светлых бровей. Он совсем не походил на Иремила, но тоже отличался высоким ростом. Сиину не пугало лицо мужчины, уж чего-чего, а на шрамы она за всю жизнь насмотрелась с лихвой, и никакие уродства не могли заставить ее не полюбить тотчас этого угрюмого охотника, пустившего ее в дом без единого вопроса.
Словно Зехма знал, что когда-то это может случиться. Словно привык думать, что брату нужна помощь и ему придет время скрываться. И поэтому Зехма живет здесь долгие годы совсем один, ожидая возвращения Иремила. И для него он не затворяет ставни и зажигает фонарь на подоконнике, чтобы брат мог найти дом по огоньку.
У Сиины не поворачивался язык сказать о смерти Иремила, но, кажется, Зехма уже понял это. Когда глядел ей за спину, высматривая в завьюженной темноте прималя. И потому он так грубо втолкнул ее в дом. И вот почему Цель сомневалась.
Сиина растерла ноги и продолжила сидеть у порога, не решаясь пройти дальше и не зная, что делать. Конечности покалывали и болели от тепла. Мокрые волосы прилипли к вискам.
Тут хлопнула крышка сундука, дрогнули половицы под шагами, и грязные босые ноги очутились совсем рядом.
– Ты не сиди. Чего расселась лужей стекать? Снимай мокрятину свою, – сипло сказал Зехма наполовину беззубым ртом, роняя на колени порченой стопку одежды. – Это пока надень, а тряпье повесь. Вот повесишь, потом сиди.
Он вернулся к столу и встал спиной к Сиине. От вещей пахло сырым мясом: охотник не вымыл руки, прежде чем их достать. Девушка торопливо стянула гамаши и увидела, что все ноги у нее красные. Она надела штаны Зехмы, кажется, совсем не стиранные и задымленные, подвязала их на животе скрученным платком, чтобы не спадали, подвернула штанины. Следом примерила рубаху, дошедшую до колен, а поверх нее вязаную жилетку.
Кое-как она доволокла мокрое до печи и, сдвинув тулуп Зехмы, повесила ватник и остальное. Потом примостилась на соломенном тюфяке и стала греться возле топки.
– Ты не спи, – сказал Зехма. – Жрать скоро достану. Пожрешь, так и спи. А не пожрешь, так и не спи.
Сиина не сдержала улыбку, хотя она была тут совсем не к месту.
– Давно помер? – спросил Зехма, мрачно глянув на нее.
Он отделил от туловища ляжку и положил в сторону.
– Трид назад, – тихо сказала Сиина, прислонив голову к печи и осоловело глядя на охотника.
– Ты одна, что ли, причапала? Остальные где?
– Я одна, – потупилась порченая.
– Я ему сразу говорил – не хватит тебе жил столько ртов тянуть, – проворчал Зехма, принимаясь за вторую ляжку. – Не жрали, вот и поумирали все.
– Да не все, – запротестовала Сиина. – Мы сюда с братом вдвоем шли, только он…
– Помер, – заключил Зехма. – Потому как зима. Зимой всегда так.
– Остальные весной приедут нас навестить. Они внешне здоровые все и в город ушли работать.
На лице Зехмы, точнее, на его неизуродованной половине, промелькнуло удивление.
– Он зачем вас всех сюда притащил? К Валаарию под нос?
Сиина принялась рассказывать их историю, и охотник, пытавшийся казаться сильно занятым, не вытерпел, отложил нож, сдернул фартук и сел на табурет, внимательно слушая. Вскоре глаз у него заблестел, Зехма потер его и начал ругаться на чем свет стоит, потому как сдабривал мясо чесноком, а руки не сполоснул.
– От чеснока всегда горит, – кряхтел он, умываясь талой водой из ковша. – Руки горят, пузо горит, глаз теперь горит. Все горит от него. Я всегда говорю: хочешь чеснока поесть, гореть будешь. А гореть не будешь, болеть будешь. И тебе чеснока дам. А то сопли до пят повесила. На кой мне сопли твои? Вот умоюсь и чеснока тебе дам.
Он тер лицо, бормоча что-то про чеснок, а сам плакал, пытаясь скрыть это от Сиины.
После ужина, состоявшего из того самого мелко нарубленного чеснока, чашки приправленного уксусом и солью лука и печеного мяса, от которого шел такой дух, что челюсть немела в предвкушении, Сиина забралась на полати, оставив Зехму разговаривать с самим собой, и задремала под его бормотание.
Она спала как убитая и очнулась только, когда охотник ее потормошил.
– Ты там живая? – спросил он. – Потому как если неживая, то я тебе говорить ничего не буду. Сползай с полатей и иди вон наружу, чернодня жди и сгорай. Неживая если. А если живая, то я тебе скажу, что в деревню пошел, мясо продавать. Если живая, то пожри вот, потом спи. – Он поставил на полати чашку с кашей. – А не пожрешь, так и не спи. Кто не жрет, тот мрет. Не пожрешь, так помрешь, и тогда слезай и сгорай иди сразу.
– Спасибо, я поем.
– Там в плошке на столе чеснок с медом. Глаза им не три. Это для горла. Потому как горло когда больное и сопли до полу тянутся, то это чеснок есть надо. Чеснок потому что горит и все там лечит. Глаза не три. Мясо им трут, а не глаза.
Минуту спустя Зехма одевался и навьючивал на спину куль со шкурами, которые собирался продать в деревне. Сиина наблюдала, как он достает лыжи, не переставая говорить то ли с ней, то ли сам с собой, и ей мерещился Иремил. Когда охотник ушел, больная поднялась и сообразила, что ей намного лучше. Со лба упала влажная тряпица, пахнущая уксусом.
Сиина съела кашу и решила осмотреть дом. С северной стороны к нему примыкала баня, а вот живности у Зехмы не имелось, даже кур. Наверное, потому, что в лесу водились лисы. С собакой Сиина так и не подружилась, но, к счастью, Зехма забрал ее с собой.
В комнатах все было покрыто корками грязи, сала и гари. Охотник не отличался чистоплотностью, и хозяйству не
