Материк Террай, государство Соаху, г. Падур, 1-й день беззатменной эпохи.
Властий Соаху вошел в светлый отцовский кабинет, закрыл дверь и сполз по ней на пол. Здесь все было по-прежнему: ворох подушек на ковре, стол из эбенового дерева, трубка на подставке в виде львиной головы, шелковые обои с узорами, на которые Нико смотрел каждый раз, когда отец его отчитывал.
«Я вернулся», – подумал властий, глядя в окно, за которым сияло вечернее солнце.
Здесь ничего не изменилось. Каждая деталь осталась на месте, и только аромат был другим: Седьмой любил мяту и цитрусы, поэтому в кабинете всегда пахло лимонами вперемежку с пряным дымом. Теперь же приторно воняло одеколоном и табаком – видно, Тавар не смог до конца изменить привычки и в дорогих трубках отца раскуривал смесь куда более дешевую, нежели та, что хранилась в запасах властия.
С трудом поднявшись, Нико подошел к зеркалу. Он заметил это еще в поле и теперь убедился: кудри стали белыми как снег. Брови и ресницы тоже побелели, а вместо маминых бирюзовых глаз на властия смотрели желтые, как подсолнухи, с черными сердцевинами зрачков.
Положив на место отцовскую трубку, Седьмой покинул кабинет и, пройдя чередой галерей со стеклянными потолками, вышел в сад, оживленный ветром, а оттуда по знакомой дороге двинулся к террасе с качелями. Все, кого он встречал на пути, падали на землю и не двигались до тех пор, пока не затихала босоногая поступь властия.
Раз в четверть трида, в самое жаркое время суток, когда невозможно было заниматься учебой и тренировками, Нико приходил к матери, чтобы подремать у нее на коленях. Эта традиция брала истоки из далекого детства, и, хотя властий был против таких нежностей, матушка умела добиваться своего слезами и жалобами.
Она всегда ждала Нико на больших мягких качелях, укладывала голову сына себе на колени и чесала его кудри, без конца говоря о том, какой ее мальчик красивый и хороший. Нико молча слушал, хотя и раздражался, что матушка до сих пор считает его ребенком. Служанка легонько раскачивала качели, и ее бронзовые плечи блестели на солнце, как панцирь жука-носорога. Нико смотрел в веселые глаза матери и в конце концов начинал улыбаться. Все куда-то уходило, улетучивалось. И даже если перед этим властий битый час изнывал над уроками, в голове от них не оставалось ни следа усталости, и строки стихов превращались в рябь виноградной листвы.
Седьмой положил жемчужную заколку на качели и толкнул их. Кованый металл отозвался натужным скрипом. Шелест листьев усилился. Дыхание сада прорвалось сквозь зеленую стену, и Нико почувствовал запах спеющих яблок.
Он спустился по лестнице и направился в последнее место, где хотел побывать, вернувшись домой. Прошел вдоль канала, миновал аркады, увитые розами, и оказался в лимонном саду. Здесь, в зеленых сумерках глянцевитых крон, оглушительно пели цикады и древесные лягушки заливались трелями, обнимая склоненные к воде листья. А чуть поодаль стоял домик Такалама с намулийскими фонариками и старым гобаном с испорченной крышкой.
Нико прошел под оливой, задев макушкой шарики плодов, и увидел, что на террасе сидит, свесив одну ногу в озеро, а другую подобрав под себя, парнишка лет пятнадцати и счищает воск со свечных поддонов. Рядом с ним выстроился целый отряд абажуров из разноцветного стекла и лежали завернутые в тряпицу парафиновые столбики: розовые, голубые, зеленые и желтые. Каждый со своим ароматом.
Седьмой с минуту наблюдал за юношей, не выходя из-под сени оливы. Кто приказал заботиться о доме старика? Неужели в нем кто-то живет? И давно ли здесь работает этот парень? Тот заметил властия издали, отложил нож и, встав на колени, коснулся лбом пола, как и все, кого Нико встретил по пути сюда.
Седьмому захотелось ускорить шаг и побежать. Но он спокойно двинулся по тропинке вдоль озера. Властий Соаху не мог скакать по дворцу, плескаться в фонтанах и обливать остроухов, как это делал принц Нико.
– Встань, – сказал Седьмой, подойдя к слуге.
Тот поднялся, широко улыбаясь, и долго смотрел на Нико, не отводя взгляда зеленых в коричневую крапинку глаз. Первое впечатление о нем отслоилось, подобно пласту снега, что сходит с горной вершины, обнажая скалу.
– Что ты делаешь в этом месте? – спросил Нишайравиннам, стараясь скрыть дрожь в голосе.
– Налаживаю освещение, мой светлый господин.
– Что ж, давай наладим его вместе.
Нико сел на террасу, опустил ноги в теплую воду и взял в руки нож. Властий чувствовал странное умиротворение, снимая слой за слоем и стряхивая соскобленный розовый воск в чашку. Ему было спокойно сидеть на этой террасе, слушать трели древесных лягушек, вдыхать лимонный запах и аромат разноцветных свечных столбиков.
«Я не буду скорбеть, – думал Нико. – У меня есть на это причина».
Прошел, может быть, час, когда все фонари вернулись на свое место под потолком. К тому времени зеленая мгла застыла над озером, и вот-вот должны были наступить сиреневые сумерки. Нико зажег фитили один за другим, и терраса озарилась стеклянными бабочками, выдутыми из стекла фруктами и нераскрывшимися тюльпанами. Пока Нико возился со светом, паренек, пыхтя от усердия, притащил на террасу чудом уцелевший гобан. Тот самый, в котором юный властий когда-то нашел записку.
– Я слышал, что вы большой любитель сидеть на этой террасе, пить чай и играть тут в го, – сказал слуга. – Поэтому я все для вас приготовил. Хотите сыграть со мной? Я попросил принести нам ужин сюда, когда мы зажжем свет.
Они уселись на циновки, взяли по чаше с камнями, и в самом деле скоро появилась процессия девушек с подносами. Они расставили еду на столике и, низко кланяясь, ушли.
Паренек взялся разливать чай, и властий не мог не заметить стоявший на отдельном подносе десяток чашечек со специями.
– Шаурийские пряности – лучшие в мире, – улыбнулся юноша, проследив за взглядом Седьмого. – Не могу без них ничего есть. Все кажется пресным.
И медленно, как замерзшая рептилия, он взялся добавлять в чай по щепотке трав.
Это было последней каплей. Властий отшвырнул столик, разделяющий их с Такаламом, и он грохнулся прямо в воду вместе с чашечками, специями и лавровым листом, превращая озеро в пряный суп. Седьмой крепко обнял учителя. Так, что, кажется, у того затрещали косточки.
От Такалама пахло ромашковым мылом. Тем самым, что он предпочитал любому другому. Мылом, которое варила его названая мать Ами. Этот запах Нико не спутал бы ни с каким другим. Как и манеру речи старика, жесты и черты лица. Наконец Нишайравиннам
