«Вот, значит, что там случилось, в Техасе-то… Масса а-Даллас закрутил с молодым альфой — ишь, сидит, красавчик синеглазый, дым колечками пускает!.. — и закрутил серьезно, так серьезно, что на брак решился! Шутка ли! Альфа с альфой — хоть по закону оно и можно давным-давно, а все одно — срамота! Ну, когда карманы у жениха полны золота и серебра, и сам он видный да сильный, умный да воспитанный, какая ж семья не закроет глаза на приличия?.. И в Техасе, стало быть, не лучше, чем здесь. Н-да… Бедный масса о-Куин и мечтать не мог о свадьбе, ну как же, он же «уличный», «порченый», где ему!.. Альфе с альфой, конечно, быть куда приличнее! Вот он и застрелился, бедненький масса о-Куин, с горя. Как пить дать — от ревности себе пулю в грудь пустил. Хорошо еще масса а-Даллас от дитятка не отступился, приехал, как обещал, да только к добру ли? Этот —то, красавчик, что сливами со смолою так благоухает, видать, забрал над ним власть, и крутит-вертит как хочет…»
Подведя итог своим размышлениям, нянь решил времени не терять, и молодого альфу узнать поближе: как-никак, от него теперь зависит судьба малютки! Мистер о-Марсден, прихлебывая кофе, вступил в вежливую беседу с молодым о-Далласом, и сделал вид, что вовсе не понимает, зачем и с какой целью его выспрашивают:
— Давно ль я нянем служу, мистер а-Сойер-Даллас? Давно, давно, вот этой весной как раз девять лет и минуло. Меня в дом взяли как раз, когда масса о-Куин беременным ходил… Очень ему тяжело малыш этот дался, очень… Когда роды подошли, мы думали, у молодого хозяина душа с телом расстанется: двое суток кричал, бедный, все никак не мог разрешиться… Ребеночек неправильно лежал… Если бы масса а-Даллас не прискакал ночью из города, да не привез доктора-англичанина, хирурга — уж не знаю, где он его достал — похоронили бы мы и массу Тони, и ребеночка… Да только, как масса а-Даллас приехал с доктором, дело пошло на лад. Он массу Тони и уговаривал, и на руках держал, и доктору помогал со струментами врачебными — уж и кричал масса Тони, а крови-то было, как будто свинью режут!.. Вся постель, весь пол были в крови, не говоря уж об одежде… Мы после массу о-Куина еще шесть недель отпаивали гранатовым соком, да молоком козьим, да травами разными… Зато ребеночек получился — загляденье, ангелам на радость! Крепенький, здоровый, и умный, уж такой умный! Ох, простите, масса… кофе у вас совсем остыл… Давайте горяченького подолью, или может, вам молочка еще принести?»
Старый омега нарисовал весьма красноречивую картину, благодаря которой Текс все очень даже хорошо себе вообразил, а так же досочинил и то, о чем нянь предпочел умолчать — а именно то, с какой любовью и нежностью счастливый альфаэро целовал и обнимал утомленного и обескровленного родами омегу и как все, кто в тот момент присутствовал в доме, умилялись такой красивой паре и их белокурому младенчику…
«Так, стоп-стоп, раз ребеночек был как две капли воды похож на Тони, то когда же это вдруг он успел так перемениться, а?» — задался следопыт законным вопросом, и Текс, жестом отказавшись от кофе, спросил:
— А других детей в этом доме случайно не было? Тони, помнится, показывал мне на медальоне еще одного… вот тот был точно ангелок, с голубыми глазами и белокурый, как сам о-Куин старший… А этот, этот больше на бесенка похож, и характером уж точно не ангел, так ведь?
О-Марсден поджал губы и замотал головой — сама мысль о каком-то постороннем ребенке в святилище имени прекрасного Энтони о-Куина показалась ему кощунственной:
— Нет, масса, что вы!.. Триединый с вами! Не было у бедного нашего массы о-Куина других детей, ни до, ни после… Жизнь —то его райской никто бы не назвал, хоть в деньгах он и перестал нуждаться, когда массу а-Далласа встретил. Но несчастья за ним все равно ходили по пятам, как бродячие псы, и боялся он, уж так боялся, что ребеночек повторит его судьбу. А в родах настрадавшись, раз навсегда решил, что больше собой рисковать не станет. Может, оно и не по-божески с виду, но масса о-Куин не об одном себе думал.
Вспомнив прошлое нянь совсем расчувствовался и пригорюнился, извлек из кармана красный бумазейный платок и шумно высморкался:
— Простите, а-мистер Сойер-Даллас… Не могу никак поверить, что молодого хозяина больше нет… Он бывал здесь только наездами, но письма-то приходили часто, почитай, каждую неделю, вот только с полгода назад перестал писать, мы гадали-гадали, что стряслось, и тут — телеграмма…
О-Марсден прижал платок к лицу и разрыдался. Сквозь всхлипы и сдавленный кашель, он все-таки сумел выговорить:
— Простите, масса, я совсем вас с толку сбил… Вам-то, сэр, все это ни к чему… А младенчик, младенчик на медальоне, о котором вы говорили, тот, что беленький и на херувима похож — это сам мистер о-Куин, в детстве… Портрет вместе с медальоном ему на шею собственный папа надел, когда в приюте оставил, вот мистер о-Куин его на себе и носил, никогда не расставался. Почему он вам его показал, вместо карточки Дэнни — у него только карточка была, дагерротип-я уж и не знаю…
Допив молоко, и отказавшись от других напитков и угощений, Текс снова закурил, и рассеянно кивал, внимая рассказу о-Марсдена. Но когда тот, наконец, приоткрыл ему тайну портрета на медальоне, понимание поступка Тони сделалось ему ясным, как божий день, и он посчитал, что стоит немного просветить старикана-няня о том, что на самом деле его обожаемый масса о-Куин был тот еще жулик и хитрец, каких свет не видывал!
— Ну мне-то теперь понятно, почему — чтобы я, как дурак, пообещал ему присмотреть за мальцом! Скажи ведь он мне сразу, что это вовсе даже не сиротка… ну хорошо, теперь уже наполовину сиротка, как я сам, может и не добился бы от меня никакой клятвы! Но нет же, взял на жалость, хитрец, мол, гляди какой чудесный омежечка мой сынок… А Даллас тоже хорош, тот еще враль! Мол, кто отец мальчика, я не знаю, да и найти его невозможно. А сам-то знал ведь наверняка, что это его кровное дитятко…
Табак и вновь всколыхнувшаяся в груди обида вызвали горечь во рту, и ковбой едва не сплюнул на пол по привычке. Но вовремя спохватился — все-таки тут не салун, где пол специально для этого травой застилают. Подержав горькую слюну во рту,
