— Я могу долго распространяться на эту тему, доктор… но скажу коротко. Стараюсь не давать обещаний. Но если уж что-то пообещал, обычно держу слово. При условии, что оно дано добровольно, а не вырвано у меня давлением и шантажом. Тогда я не считаю себя связанным. Может, сразу скажете, к чему вы клоните, месье?
— Всего лишь любопытствую, месье Верней. — Шаффхаузен опять повернулся к какаду и некоторое время ласково разговаривал с ним, а попугай доверчиво подставлял под почесывание затылок, изредка расправляя хохолок от удовольствия.
Оторвавшись от птицы, он снова вернулся к художнику:
— Стало быть, если я попрошу вас мне кое-что обещать, вы выполните просьбу? А если потребую — нарушите? Так?
Эрнест сделал нетерпеливое движение рукой:
— Я не люблю абстрактных предположений, месье Шаффхаузен. Все зависит от просьбы, причем высказанной просьбы, или же от требования. Принять решение можно, только когда знаешь, о чем речь. Намеки немногого стоят.
Он собрал с табурета кисти и окунул их в банку с водой.
— Вы здесь хозяин, доктор, и все перед вами трепещут. Но как только кот уходит из дома, мыши пляшут на полу. Таков закон жизни.
— Намекаете на то, что разговаривали вчера с Дювалем, которому я настоятельно рекомендовал не общаться с вами перед отъездом? — спросил Шаффхаузен, которого развеселило сравнение про кота и мышей. Он не питал иллюзий на тему своих подчиненных, но случай с Дювалем показал, что даже в самых надежных с виду есть то, что он бессилен был предугадать. Контролировать с большей или меньшей степенью успеха можно было только слухи, но не поступки.
— Разговаривал. — глаза Эрнеста смотрели настороженно и упрямо. — Но, полагаю, это не преступление. Да и провел он здесь всего минут пять.
…Минут пять, не больше. Ровно столько, сколько можно чувствовать себя в безопасности, пока неповоротливый медбрат вразвалочку дойдет до холла, возьмет из холодильника «оранжину» и вернется обратно. И хорошо еще, что проклятый какаду ведет себя, как сторожевая собака — начинает бить крыльями, гнусно ругаться и качаться на своем кольце, едва кто-то подходит к дверям оранжереи.
… Время несется вперед с бешеной скоростью, пространство вокруг наполнено гулкими звуками, каждую секунду их могут прервать. Жан судорожно цепляется за плечи Эрнеста, уткнувшись лицом в шею, жадно, как наркоман, вдыхает его запах, шепчет что-то невнятное и безрассудное. У художника хватает сил только на крепкое ответное объятие: сведенное горло не пропускает ни слова, ни вздоха. Он сам не понимает, что происходит, не знает, куда увлекает их обоих темный поток.
«Пиши мне в Вену и в Цюрих, до востребования, » — едва слышно просит Жан. — «На имя Роже Барту. Как только сможешь… Я буду писать тебе в Антиб, тоже до востребования. Каждый день. На имя Шарля Маркса»…
Эрнест только кивает — сказать ему нечего, слова все испортят, да и горло по-прежнему не пропускает звуков — и Жан отпускает руки, отрывает от него свое тело, как будто повязку, намертво присохшую к открытой ране…
— Напрасно вы так переживаете, месье Шаффхаузен. Доктор Дюваль уважает ваши решения.
— Я переживаю обосновано, месье Верней. Я знаю, что когда мои решения уважают, их исполняют. Дюваль предпочел поступить по-своему. Что еще он готов будет нарушить или разрушить ради неподконтрольной ему страсти? Себя самого? Свою жизнь? Свое будущее? — Шаффхаузен внимательно следил за Вернеем и видел легкий румянец, и быстро опущенные в пол глаза, и дрогнувшие непроизвольно пальцы, когда короткое воспоминание о вчерашнем визите Жана пронеслось перед его мысленным взором и снова на миг завладело воображением…
— Месье Верней, я прошу вас только об одном — прежде, чем вы втянете его в отношения, подумайте не только об удовольствии, но и о том, чем он заплатит за него… А ему придется заплатить.
— Я не понимаю вас, доктор. В какие отношения я могу «втянуть» Дюваля, как вы изволили выразиться, если вы заставили его покинуть не только Антиб, но и Францию? И он послушно уехал. На этом, думаю, все. Он забудет обо мне раньше, чем шасси его самолета коснутся посадочной полосы в Вене.
Эрнест с досадой швырнул на пол тряпку.
— Знаете, месье, должно быть, все это бесполезно. Я приехал сюда под впечатлением чудесного события, благодаря которому отказался от намерения убить себя, надеясь, что и прочие… прочие проблемы разрешатся столь же чудесным образом. Но теперь я понимаю, что это было только иллюзией. Моей иллюзией. Я ничего не выиграл, и только причинил кучу хлопот ни в чем не повинным людям. Подставил под удар репутацию вашей клиники, чуть было не разрушил карьеру Жана и выставил вас на шестьсот франков, не считая расходов на лекарства, белье и питание. Всему виной мой эгоцентризм и дурацкое представление, что кому-то в мире вообще должно быть до меня дело. А с какой, собственно, стати?.. Я ничуть не лучше других. И не заслуживаю никаких привилегий. Моя бывшая невеста по-прежнему беременна от моего отца, вы по-прежнему считаете меня психом, Дюваль мучается совестью на тему «мы оба извращенцы»… и так весь мир вертится, как сказал бы Шекспир. Короче говоря, я останусь здесь на правах подсобного рабочего, до тех пор, пока не выплачу свой долг и не возмещу расходы, которые вы понесли, принимая меня, как пациента. И после этого уеду. Но лечить меня больше не надо. Я и так напичкан лекарствами, как домашняя аптечка, и вы не знаете ответов на мои вопросы. Так стоит ли напрягаться?
Шаффхаузен выслушал длинную речь Эрнеста, в которой, помимо горечи и разочарования ему послышались первые взрослые фразы, фразы, которыми Эрнест Верней признавал свой собственный вклад в реальность этого мира. И неважно было, что вклад этот будто бы ушел в минус — его признание было хорошим признаком само по себе.
— Поступайте, как знаете, месье Верней. Возможно, выступая в роли вашего работодателя, а не тераписта, я сумею быть вам больше полезен. Марэ вернул вас к жизни, я помогу укорениться в ней настолько, чтобы вы сумели произрастать без опоры и одобрения тех, от кого ранее ставили себя в зависимость. Вы в этой опоре не нуждаетесь, она вас только ограничивает. Потому что невозможно идти вперед, постоянно оглядываясь назад и сожалея о прошедшем или злясь на него. — доктор поднял один из рисунков — Можете похоронить здесь то свое прошлое, что так вас разочаровало, и начать жить с чистого листа, писать свою личную историю собственными красками. Вы уже наделали в жизни достаточно шагов, которые вас научили тому, как
