Доктор удовлетворенно отметил, что теперь Жан его слышал и понимал, и его вопрос свидетельствовал о готовности по крайней мере задуматься над своей дальнейшей судьбой.
— Полагаю, я кое-что придумал для вас, ход нетривиальный, но… спасительный. Последнее время, я помню, вы активно разрабатывали материалы для исследований кататонии и каталепсии, так? Я помню, что и диплом вы защищали на предмет двигательных расстройств в психиатрических заболеваниях. Теперь я хочу предложить вам сменить тему исследований и заняться вплотную всем, что сейчас уже открыто и находится в процессе изучения по теме гомосексуальной инверсии. Вы поедете с этой целью в университеты Базеля и Вены, а так же заедете в Цюрих к моему коллеге, который имеет богатый опыт практической работы с гомосексуалистами. Возьмете там все, что сумеете найти по теме в библиотеках и фондах, включая студенческие работы. Я вам дам сопроводительные письма.
Шаффхаузен снова вернулся за стол и вынул три готовых письма в надписанных его четким острым почерком конвертах:
— Вот… Это вы передадите профессору Ясперсу в Базельском университете и попросите у него последние исследования института Кинси, это -в Вене, в руки доктору Эрнесту Борнеманну, он поделится с вами трудами Хиршфельда, спасенными от фашистов, а заодно и Крафт-Эбинга. А это -для моего коллеги из Цюриха, он познакомит вас с теориями американцев Берглера и Сокаридеса.
У Дюваля зашумело в ушах, сердце забилось где-то в горле, и он лишь молча кивнул, принимая драгоценные письма из рук патрона.
Он понимал, что Шаффхаузен оказал ему неслыханную честь и доверие — после серьезного проступка, фактически должностного преступления, дал exeat для занятий большой наукой, для самостоятельных исследований серьезной, интереснейшей темы… которая при надлежащей проработке и соответствующих результатах могла бы сделать имя любому психиатру — но которую Жан сам бы никогда не осмелился взять, именно потому, что она уж слишком его занимала.
Однако, Дюваль даже своими близорукими глазами разглядел под цветами свернувшуюся змею. Шаффхаузен был не так прост и мягкосердечен, чтобы оставить без всяких последствий для ученика риск, навлеченный на клинику и самого доктора, пусть вина эта и была невольной.
«В конце -возможно, собственная монография… кафедра в университете… или обширная практика… Но до этого?! Месяцы, годы танталовых мук. И что-то еще за этим кроется. Да, кроется».
— Б-благодарю, месье, — запинаясь, проговорил молодой человек. — Признаться, я ошеломлен… И представить не мог ничего подобного. Но когда же я должен поехать? Сколько времени продлится моя… командировка?
— У вас есть день на то, чтобы собраться и передать то, что я вам поручил с картотекой медбрату. Билеты до Вены, поскольку она дальше всего расположена, я уже заказал. Поселитесь там в частном пансионате фрау фон Штильке, это обойдется вам недорого, а за ваш немецкий я спокоен. Когда соберете материалы в Вене, позвоните мне, я вышлю вам деньги на билет до Базеля и проживание. Так же поступим и с Цюрихом. Документы ваши в порядке, проблем с пограничным контролем не возникнет? — полюбопытствовал на всякий случай Шаффхаузен. И добавил, как бы спохватившись — Да, единственная просьба, постарайтесь избежать перед отъездом всяких контактов с вашим недавним пациентом. Я не хотел бы, чтобы еще и по клинике поползли разные слухи и домыслы.
Ссылка. Почетная ссылка -вот что задумал Шаффхаузен. По-тихому сплавить проштрафившегося ученика за границу, на неопределенный срок, «пока все не уляжется» — что может быть умнее?.. А еще умнее обставить все так, что ему, Дювалю, только и остается, что рассыпаться в благодарностях да спешно готовиться к отъезду, под надзором «помощников» из младшего персонала… Уж наверное, кто-нибудь из них да получил особое указание наблюдать за передвижениями Жана: чтобы он, не дай Бог, ничего не забыл и не спутал в предотъездной суете.
Нечего было и думать повидаться с Эрнестом. Да, это казалось абсолютно безнадежным предприятием… Художник с головой погрузился в какой-то сложный курс арт-терапии, придуманный для него Шаффхаузеном, и почти целый день провел в оранжерее, в компании холстов и кистей, и под неусыпным надзором медбрата.
Только он, в отличие от Дюваля, ничего не замечал и ни о чем не догадывался — или не хотел замечать или догадываться, почему его стерегут, как принцессу в башне.
«Нет. Как принца. Как самого прекрасного принца на свете…» — поймав себя на этой приторно-сентиментальной мысли, Жан сначала разозлился на себя, потом на Эрнеста, окончательно лишившего его здравого смысла, как недосягаемый книжный герой лишает сна кисейную барышню… И тут же представил себя в платье «бидермайер», с высокой прической и буклями, с букетиком незабудок в руке… Это сначала насмешило его, затем он с чисто научным интересом попытался проанализировать пришедший к нему образ, разобрать на составные части с бесстрастием патологоанатома. И горько усмехнулся, признав в несчастной барышне с букетиком свою Аниму —заброшенную, чахнущую без ярких эмоций, запертую в самый темный угол сознания.
Эта «бедная девушка», зажатая в тиски строгих правил, окруженная исключительно «правильными» и консервативными, приличными внутренними архетипами, уж точно не видела в своей жизни ничего прекраснее и желаннее отвязного, талантливого и сумасшедшего художника…
Стихийный психоанализ закончился новым лобовым столкновением с вытесненным желанием. И мысли об Эрнесте, все чувства, связанные с ним -боль, нежность, ненависть, страсть, влечение и жгучая ревность, сломав плотину самодисциплины, долга и признательности патрону, нахлынули разом в душу Жана, доведя его до жара и еще чего-то, очень похожего на тихую истерику…
«Может быть, я никогда не увижу его больше. Я должен попрощаться с ним. Должен. Должен… Но как и когда? Это можно будет устроить… Но только в последний момент. Когда я буду ждать такси. Да. Всего несколько минут, боже, всего несколько минут: мне хватит».
На следующий день, Шаффхаузен сходил проведать ожесточенно работающего в оранжерее Вернея, и заодно покормить своего любимца Коко — филиппинского какаду, вполне сносно общавшегося с гостями оранжереи по-французски, но чаще болтающего на языке варай-варай (4) своей далекой родины.
Эрнест перепортил уже пару холстов, компульсивно (5) вымарывая едва намеченные черты отца и девушки, но упорно продолжал работать. Воркуя с попугаем, доктор удовлетворенно понаблюдал за тем, с каким ожесточением он штриховал наброски и почти втыкал кисть в холст, словно шел в штыковую атаку. Подозвав к себе медбрата, который, судя по его выпачканным краской рукам, тоже причастился искусства, доктор спросил, заходил ли кто проведать месье, и получил отрицательный ответ. Кивнув в знак одобрения, Шаффхаузен напомнил Шарлю, что художник нуждается в уединении и что его контакты с другими пациентами и даже персоналом клиники должны быть в ближайшие несколько дней сведены
