К горлу снова подкатила тошнота, все внутри сжалось в болезненном спазме, и молодой человек уже готов был молить о пощаде… но по глазам доктора увидел, что только понапрасну потратит время.
Шаффхаузен явно не был настроен на сюсюканье и, как обычно, предпочитал радикальные хирургические методы… Гнойный нарыв надлежало иссечь — ну, а то, что иссекать придется по живому и кровоточащему сердцу, не следовало принимать во внимание.
Верней оперся о стену, ощутив, как позорно у него задрожали колени. Сейчас он чувствовал себя, да и выглядел не лучше, чем Жан Дюваль в полицейском участке. Но гордость потомка несгибаемых вандейцев пришла на помощь. Эрнест поднял голову:
— Чтобы вы знали, месье, никто лучше Дали и Пикассо не умеет писать портреты. Они добиваются поразительного сходства с оригиналом, обнажая самую душу модели… Вы думаете, они экспериментируют с цветом и формой, потому что не умеют писать, как Леонардо, Рафаэль или Веласкес? Умеют, уверяю вас… И гении Возрождения гордились бы ими, достойнейшими… Но видно, вы из тех слепцов, которые смотрят на палец, когда палец указывает на небо.
Эта небольшая лекция о современном искусстве помогла ему восстановить контроль, и он кротко сказал:
— Хорошо, доктор. Я напишу… напишу их. В самой что ни на есть академической манере. Могу ли я работать в оранжерее? Мне там будет удобнее всего. Свет хорошо падает и долго не уходит.
— Можете. — кивнул доктор, оставив лекцию о кубистах и сюрреалистах без комментариев. — Скажите медбрату, что вам нужно предоставить для работы — краски, холст, мольберт, кисти — и можете приступать с того момента, как все это будет вам предоставлено. Да… если вдруг испытаете желание рисовать в манере Пикассо и выразить через абстракции свои переживания, я не буду возражать. Так же, как не стану против, если вы в какой-то момент измените кисти и краскам и обратитесь к скульптуре, в оранжерее есть глина для керамики, можете ее использовать. А пока можете вместе с медбратом сходить туда ближе к вечеру и подготовить все к работе. Но предупреждаю, днем в оранжерее очень жарко, несмотря на открытые фрамуги.
Попутно, пока Шаффхаузен рассуждал вслух о возможностях его пациента, он бегло взглянул на коробку с лекарством, которое выписал ему Дюваль. Сверху, на крышке было написано название препарата и дозировка с периодичностью приема.
«Дормель, по одному миллиграмму за раз, два раза в сутки? (13) Хм… Дюваль здорово подстраховался, но ему не помогло… Вот она, великая сила искусства, снимаю шляпу, месье Марэ!»
Комментарий к Глава 10. Прекрасен как Солнце
1 популярная техника для миниатюрных портретов, передает точное сходство с моделью.
2 Вольф Мессинг - знаменитый гипнотизер, ясновидец и телепат. По легенде, предсказал Гитлеру его судьбу в случае нападения на СССР, а Сталину - дату его смерти
3 намек на обстоятельства жизни Марэ.
4 у французов очень своеобразные СВ для ночных переездов - или четыре сидячих места напротив, или с тремя полками, две верхних и одна нижняя. Если билет double - задвигается одна верхняя полка, если single - остается только нижняя полка, а верхние задвигаются обе.
5 каталепсия - патологически длительное сохранение приданной позы; обычно наблюдается при кататонической форме шизофрении, но может быть свойственно и истерическим личностям.
6 факт. В повседневной жизни Марэ отличался крайней застенчивостью, по этой причине никогда не любил светские тусовки. В общении же был чрезвычайно прост и тактичен.
7 Юнг начал преподавать в университете Цюриха в 1933 году.
8 Галахад - рыцарь Круглого Стола из цикла легенд про короля Артура. Марэ сыграл его в пьесе Кокто “Круглый стол”. Сам Кокто называл Марэ “Галахад Непорочный”
9 фанатичные паладины выкалывали себе глаза после созерцания Гроба Господня
10 Серж Айяла - цыган, приемный сын Марэ, которого он усыновил вскоре после расставания с Жоржем Райхом (примерно в 1961 году).
11 к Причастию принято подходить натощак от слова “совсем”.
12 цитата из “Рюи Блаза”, где Марэ сыграл главного героя
13 Дормель (Dormel) - сильное седативное средство
========== Глава 11. “Прощайте, мой принц…” ==========
Дюваль рассеянно перебирал медицинские карточки, бегло просматривал истории болезни, сортируя, исправляя, раскладывая блокноты и папки по ящикам и полкам… Эта работа архивариуса, монотонная и нудная, как ноябрьский дождь, в другое время могла бы казаться ему унизительным наказанием. Но сейчас он был даже рад возможности побыть наедине со своими мыслями, и то, чем механически занимались руки, помогало сосредоточиться.
Шаффхаузен повел себя совсем не так, как ожидал Дюваль. Он не смотрел на него с гадливым отвращением, как отец, однажды заставший его с порнографическим журналом, и не устроил грубого разноса, как непременно поступил бы на его месте профессор Шварценгольд, известный своими крайне правыми и пуританскими взглядами… О, в клинике Шварценгольда Дюваль после всего случившегося не пробыл бы и часа, его вышвырнули бы вон с позором и хорошо еще, если бы вдогонку не обвинили в подлоге, мошенничестве или насилии.
Но зато теперь Жан мог без страха и даже без особого стыда взглянуть на то, что старательно вытеснял, прятал не только от других — от самого себя, загонял в самые дальние уголки сознания, но что было с ним… сколько? Наверное, с самого рождения.
…Мальчик в детском бассейне, в большом отеле в Ницце, где он отдыхал вместе с родителями. Высокий и тонкий, смуглый, как цыганенок, с огромными лиловыми глазами и невероятной нежной улыбкой… Их дружба, когда они целыми днями носились по пляжу, плескались в бассейне, хохоча и поднимая тучи брызг, перебрасывание мячом через сетку, которое для Жана было лишь поводом любоваться грацией Мигеля (да, так его звали, маленького испанчика), его прыжками, его голым животом… Их волнующие беседы по вечерам, в саду, когда повсюду бродили влюбленные парочки, и аллеи были полны томных вздохов и поцелуев — и внезапное прикосновение губ Мигеля к его щеке. Прикосновение, вызвавшее в нем такой взрыв чувства, что он убежал прочь. Горькие слезы, отчаяние, когда Веласкесы уехали, и, наконец, лихорадка, не покидавшая его целых две недели.
…Статуя Париса, случайно увиденная во время урока рисования в музее… Юный атлет, обнаженный, в одних только сандалиях и шкуре леопарда, перекинутой через плечо, с длинными сильными ногами и слегка приподнятым фаллосом — видение, не раз будоражившее его сны.
…Романы Томаса Манна, «Сатирикон» Петрония, «Пир» Платона, проглоченные залпом, приоткрывшие Жану глаза на природу его чувств к юношам, и сформировавшие первый жадный интерес к тайнам человеческой души, к психике и к психологии…
И, наконец, Жан Жене — извращенный, немыслимый, страшный и возбуждающий «Кэрэль», с порнографическими иллюстрациями самого Кокто — книга, которую он прочел
