— Что ж, если меня вам порекомендовал сам Жан Марэ, кто я такой, чтобы воспротивиться его рекомендации? Давайте определимся, месье Верней, что вы хотите от меня и от пребывания в моей клинике на сей раз?
Эрнест вскинул глаза, и губы его на миг снова упрямо сжались:
— Доктор, я рассказал вам все это не для того, чтобы «оправдаться». Будь я трижды виновен, хуже, чем мне уже пришлось, вы сделать не в состоянии. Но получается, что Дюваль может пострадать из-за того, в чем он совершенно не виноват. Ну… хотите, я напишу письменное признание, что это я его домогался, совращал, провоцировал, и более того — убедил в том, что все это часть программы реабилитации? Тогда, в случае каких-либо нежелательных утечек, вы всегда сможете воспользоваться этим документом, чтобы оправдать вашего доктора и вашу клинику. Пусть меня считают агрессивным психом, все равно, а Жану… Жану жить еще. Вы сами сказали, что он ваш ученик, что вы много времени на него потратили. И между прочим, он действительно хороший врач. Порекомендовал мне какое-то лекарство, от которого я третий день сплю сном младенца, и кошмары меня не мучают. Ну и… наверное, мне больше не придется мастурбировать по пять раз в день. Но он не должен так сильно пострадать из-за моей непростительной глупости!
Выпалив эту тираду, молодой человек немного взял себя в руки, и сказал уже спокойнее:
— Я и сам не знаю, чего хочу, месье. Думал, что знаю, когда приехал. Но теперь… я уже ни в чем не уверен. Кроме того, что вся эта история для меня не закончена.
Шаффхаузен нахмурился. Эрнест Верней не был знаком с положениями этического кодекса — и это его извиняло, как ребенка, который не ведает, что творит. Но Дюваль-то знал, чем рискует — и все же не удержался! Он мог бы придти к нему, своему руководителю, едва осознал свое влечение, но нет, предпочел отдаться этому, да еще где — в городе! В публичном месте!
— Да, доктор Дюваль хороший врач, и это одна из тех причин, по которым я еще не указал ему на дверь. И еще раз постараюсь вам объяснить — дело не в том, что вы — мужчина. Будь он с девушкой и поддайся искушению, я точно так же отстранил бы его от работы с пациентами по крайней мере, на то время, которое потребует внутреннее разбирательство. Тем самым я не наказываю, а спасаю его, его врачебную репутацию и, возможно, карьеру. И то, что вы мне сообщили, поможет мне найти для доктора смягчающие его вину обстоятельства. Но забудьте о том, чтобы хоть где-то письменно или устно помянуть об этом, месье Верней! Вы не знаете журналистскую братию — они же живого места от нас не оставят, извратят все в лучшем виде! И никакими судами не отмыться будет!
Шаффхаузен перевел дыхание, которое зачастило вопреки его желанию оставаться спокойным.
— Считайте, что вы уже и так помогли доктору Дювалю своим рассказом. Давайте теперь вместе решим, чем я могу быть полезен вам? Без ответа на этот вопрос мне трудно будет определить, какое лечение и какая реабилитация вам нужны. Что теперь, после того, как вы решили продолжить жить, причиняет вам страдание?
— Мне жизнь причиняет страдания… — глухо ответил Эрнест. — Я не страдаю лишь, когда забываю… Забываю, что женщина, которую я любил, и которой доверился, кому отдавал все, что было у меня, с кем собирался связать жизнь — что она носит ребенка, зачатого от моего отца. От моего отца! Месье Шаффхаузен, я был бы рад успокоиться, отринуть все это, начать с чистого листа. Но не могу. Не могу. У меня эта душевная картина все время перед глазами — ребенка ведь ей в живот не сирокко надуло, верно? Там побывал член месье де Сен-Бриза. И не только побывал, но и, так сказать, отметился…
Он хотел еще что-то сказать, но вдруг схватился за горло, и его мучительно стошнило на дорогой ковер. Эрнест согнулся на стуле и помотал головой, даже не попросив прощения:
— Я ненавижу этого ребенка. Моего… братца или сестрицу. Я ненавижу отца. Ненавижу Лидию, это ужасно, но я хочу… хочу, чтобы она умерла! — последнюю фразу он точно выплюнул, вместе с новым приступом рвоты.
Доктор вынул из стола бумажные салфетки и подал их Эрнесту, потом налил еще воды в стакан. Пустая рвота состояла из желчи, и по кабинету поплыл ее специфический запах.
— Давайте перейдем в вашу палату, месье Верней, пока здесь уберут. — предложил Шаффхаузен. Его многострадальный пол и не такое видывал, но вести консультацию оставаясь нейтральным в таких условиях было затруднительно.
Пока он вызывал уборщика, пока они вдвоем спускались вниз и шли по коридорам, Эмиль размышлял. Ненависть к отцу и к его ребенку, и к женщине, которая предпочла зачать от отца, обманув доверие сына, в этом сплетались сразу несколько мифов, но Эдип сквозил с силой торнадо… Странное дело — ему казалось, что за прошлый период лечения они его уже прорабатывали, но вот новая ситуация — и новый виток эдипальной травмы… Да еще вкупе с предательством женщины…
«Дать ему выразить его чувства… он хорошо осознает их, но выразить не в состоянии без саморазрушения и разрушения окружающих… пусть же рушит то, что можно.» — решил доктор.
— Скажите, а вы смогли бы ради излечения исполнить одну мою просьбу? Даже если она вам покажется странной? — спросил Шаффхаузен Вернея, когда они уже были у дверей его палаты.
— Конечно, доктор. Охотно выполню любую вашу просьбу — если, конечно, она окажется мне по силам. К тому же я ваш должник… — немного смущенно усмехнулся Эрнест.
И, пытаясь вернуть себе прежнюю уверенность, аффектировано добавил:
— Приказывайте, халиф. Даже если вам потребуется птичье молоко, постараюсь что-нибудь выдоить у ваших павлинов!
— Вот павлинов оставьте, пожалуйста, в покое, иначе они своими воплями не дадут вам же спать. — усмехнулся Шаффхаузен. Эрнест бодрился, но его бравада была наносной, как горстка песка, закинутая приливной волной на пирс. И Эмиль смел ее одним решительным жестом:
— Вы нарисуете портреты отца и вашей беременной невесты. Нарисуете с точным портретным сходством, а не в манере Дали или Пикассо. И это будет первая часть вашей терапии.
Если бы Шаффхаузен приказал ему раздеться догола, надеть на шею клубок змей, взобраться на крышу и простоять три дня без еды и питья, Эрнест был бы испуган и растерян
