Кофе. Сигареты. Еще кофе. Коньяк. Разговор ни о чем — обычная дорожная болтовня. Долгие паузы. Сердце, выбивающее барабанную дробь, каждый вдох вызывает резкую боль в стесненной груди.
— Я не мог сказать ему ровно ничего путного, на вопросы отвечал невпопад, краснел и, наверное, произодил впечатление полного придурка. Но я пожирал его взглядом, просто не сводил с него глаз, я похищал, я воровал его красоту, я впитывал исходившее от него тепло, вдыхал его запах, я дышал в унисон с ним — и… оооо, я был счастлив! Я знал, что скоро умру, что мне осталось немногим более суток, все во мне сжималось от ужаса при этой мысли, и ненависть подпирала горло, когда я думал о Лидии и ее ребенке — ребенке, зачатом от того, кого я называл отцом — но когда я смотрел на Жана, я думал, что все это не имеет никакого значения… И как же мне повезло, что перед смертью я удостоился увидеть Галахада (8)- после такого прекрасного зрелища следовало бы выколоть себе глаза, как крестоносцу (9), но я полагал, что смерть и так скоро лишит меня зрения… И последним образом, который всплывет в моем сознании, будет не лживая улыбка Лидии, не ее беременный живот — губы Эрнеста судорожно искривились — …а большие лучистые глаза, невероятные его глаза, и мягкая, спокойная улыбка, полная доброты и участия.
Эмиль смотрел на него тем ненавязчивым взглядом, которым часто пользовался при работе с пациентами — не пристальным, который вызывал ассоциацию с рентгеном, а короткими такими сессиями контакта глаза в глаза, после чего его взгляд находил или более дальнюю точку за спиной пациента, или перемещался на предметы на столе или детали одежды собеседника. Так достигался наибольший комфорт в общении. И, благодаря такой технике, от Шаффхаузена не ускользали мелкие мышечные движения, вздохи, перемены в мимике или вегетативные реакции кожных покровов — все эти незначительные сигналы тела, являвшиеся лучшими маркерами происходящего с душой человека.
Вот и теперь он смотрел на Эрнеста и видел, что он волнуется, вспоминает, а не фантазирует, чувствует стесненность за грудиной, но не врет ни в одном слове. В том числе и о своих чувствах к отцу и бывшей невесте с их общим ребенком… От такого действительно впору кончать с собой, но встреча с Марэ очень глубоко затронула душу художника и, видимо, что-то в ней пробудила-таки к жизни. Но что?
— Значит, пока вы с ним общались, мысль о смерти вас не покидала? Как же вышло так, что вы передумали? Вы рассказали ему свою историю и он сказал вам нечто, что переменило ваше намерение?
— Все началось с того, что он спросил меня — куда я, собственно, еду? И пояснил, что я больше похож на преступника, бежавшего из-под ареста, чем на студента, который решил провести несколько дней у моря. «Но даже если вы в самом деле сбежали от властей, или, того хуже, из-под венца, — улыбнулся он. — Не бойтесь: я вас не выдам. Я знаю, что такое иметь проблемы с властями… Или с родственниками.» Тут, вероятно, на моем лице отразилось все, что я испытал при подобной догадке, так что он счел нужным пояснить: «Я знаю, что до ужаса бестактен, и заранее прошу прощения, если лезу не в свое дело. Но, Эрнест, у меня такое впечатление, что вы постоянно сдерживаете слезы. Вы так молоды… У меня сын вашего возраста (10), он немного похож на вас, столь же обаятелен. И нередко попадает в передряги. Не могу ли я чем-нибудь помочь вам, как помог бы собственному сыну?»
Эрнест прерывисто вздохнул, горло его сдавил нервный спазм, на глазах выступили слезы. Заново переживая встречу с Марэ в своем воображении, и дойдя до столь волнующего момента в повествовании, он не мог произнести ни слова.
«Не знал, что у Марэ есть сын, от кого бы?» — несколько отстраненно удивился доктор и налил в стакан воды, чтобы Эрнест смог запить свое волнение и продолжить беседу.
Покопавшись в памяти, он припомнил, что в 1963 году у Марэ был юбилей, ему исполнилось пятьдесят лет, стало быть, актер только на один год моложе его самого. А месье де Сен-Бриз младше еще где-то на три-четыре года…
«Занятное трио «отцов» получается. Но молодому человеку пора бы уже определиться с тем, кто его настоящий папа, а кто — заместители…»
Пока его собеседник собирался с силами, преодолевая желание разрыдаться, Эмиль старался не смотреть на него, чтобы не смущать еще больше. Вместо этого, он спокойно проговорил, как бы между делом:
— Знаете, есть такое интересное наблюдение, что человеку чаще всего удается раскрыть душу не врачу и не родным, а случайному попутчику в поезде. Короткая встреча, неизбежное расставание, а между ними — возможны любые откровенные разговоры. Именно потому, что попутчики друг друга практически не знают. Даже если один из них — бог…
Эрнест коротко кивнул, вряд ли как следует вникнув в смысл сказанного. Он все еще находился в купе ночного поезда на Биарриц, и внове переживал всю гамму ярчайших и болезненных чувств, связанных с необыкновенной встречей — и еще более необыкновенным участием и вниманием бога к нему, простому смертному грешнику…
— Это было для меня как первое причастие. — наконец, нашел он нужное сравнение. — В детстве… когда я еще верил в христианского бога… Я ждал причастия, как самого важного момента в жизни, я желал соединения с Создателем так пылко, как молодожен желает брачной постели. И знаете, что меня пугало больше всего? «Плохо причаститься». Оказаться… недостойным, испепеленным прикосновением своей нечистоты к божеству. Помню, когда наступило заветное утро, со мной едва не случилась истерика, когда я случайно проглотил несколько капель воды с зубной щетки (11). Мать с трудом меня утешила — кстати, в то время она была ревностной католичкой. И когда это все же произошло… — Эрнест прикрыл глаза рукой. — То меня тряхнуло будто током, душу словно пронзило молнией, это… сейчас бы я сказал, что напоминало сокрушительный оргазм, но тогда мне и сравнить было не с чем, я был ребенком. Но второй раз я испытал подобное, когда Сезар сказал, что любит меня. Вспышка света и оглушительный ток чистоты… А третий… третий раз… я очень хорошо запомнил — был как раз связан с Марэ, с одним его фильмом. И мне в голову не
